— Ну, я пошел, Женя. Приду еще, и все придут. А ты ни о чем не думай… Лучше Раздольное вспомни.

Он поднялся, неторопливо пошел прямо на Василия Прокопьевича. Тот придержал его за плечи. Совсем по-взрослому Сережа — это был он — качнул головой в сторону коридора: «Мол, не здесь, не здесь, там поговорим». И Василий Прокопьевич невольно подчинился ему. У дверей обернулся: Женя смотрел на них обоих. Увидев, что на него смотрят, снова закрыл лицо руками.

— Кто же тебя впустил? — в коридоре тихо спросил Василий Прокопьевич, с любопытством оглядывая паренька.

Сережа укоризненно-грустно посмотрел ему в глаза, и от этого упрекающего взгляда врачу стало неловко.

— Вы так здесь всех зажали, кто же меня впустит? В окно я… — ответил Сережа. — Вот вы не верите… Наши сначала бегали сюда и просились, а теперь уже тоже не верят. А я верю! — с неожиданной страстностью воскликнул Сережа и придвинулся к Василию Прокопьевичу. — Понимаете, понимаете, если бы вы видели его в Раздольном, если б потом слышали, как он пел, вы бы никогда, никогда…

Что «никогда». Сережа так и не договорил, но, весь краснея и бледнея, как тогда у больничной калитки с Люсей, громко зашептал:

— Человеку вера нужна. И Женя должен верить, что мы с ним. Ну, на всю жизнь. А вы нас к нему не пускаете. Боитесь, что мы разволнуем. А того не знаете, что у него тут! — Сережа постучал себя кулаком в грудь. — У него ж религия! — Сережа внезапно смолк, будто на него плеснули холодной водой. — Человеку вера нужна, — повторил он бесцветным, уставшим голосом и поежился. Как-то нехорошо усмехнувшись, добавил:

— Она и есть у него, вера. Только какая?.. Эх вы-ы… — протянул Сережа, — врачи… — Он сплюнул на чистый крашеный пол коридора, обдал Василия Прокопьевича холодным презрительным взглядом и пошел по коридору невысокий, коренастый, и под стареньким кителем упрямо шевелились его, наверно, сильные, но еще по-детски узковатые плечи.

С посещения больницы Сережей прошло только два дня, а Василию Прокопьевичу казалось — целая вечность. Он столько за это время передумал, голова вспухла. И в чем, не мог убедить его никто, коренастый этот мальчишка если не убедил, то вызвал целый ворох сомнений.

«Черт знает что, черт знает! — шептал Василий Прокопьевич, шагая по кабинету. — А может, они и правы? Ведь хотел же я даже его слез, даже его истерики, а сам отстранил от него всякие волнения. Старый дурак! — ругал он самого себя. — В крематорий тебя надо, а не больных лечить. В кре-ма-то-рий!» — и тер себе подбородок до красноты.

Утром следующего дня он нашел на своем столе в кабинете записку:

«Не хотел бы вам говорить, — прочитал он в ней, — да в таком деле гордости не бывает. Я уехал на рыбалку. И хочу, чтоб вы меня сами пустили, когда вернусь. А не то сам приду, вы меня знаете…».

Как попала записка на стол. Василий Прокопьевич обнаружил безо всякого труда: на свежей краске подоконника остался след небольшой, но явно мальчишеской босой ноги.

Он усмехнулся.

— Не особенно знаю, молодой человек, но знакомлюсь, кажется, всерьез, — вслух проговорил Василий Прокопьевич и еще раз прочитал записку.

«…в таком деле гордости не бывает».

— Ах ты черт! — Василий Прокопьевич отошел от окна и решительно взялся за телефонную трубку.

— Люся! — сказал он, и хотя Люся его не видела, смущенно отвел от трубки глаза, но, взглянув на записку, кашлянул и решительно досказал: — Люся! Я думаю, что и мы, и те ребята правы. А если и не правы, — Василий Прокопьевич помолчал, и ему стало слышно, как дышит Люся, — если даже не правы, все равно надо попробовать. Вы их видите?

— Кого? — ошалев от неожиданного признания врача, глупо спросила Люся.

— Ребят.

— Да не вижу я, Василий Прокопьевич, — с отчаянием отозвалась Люся. — Кто-то был сегодня, но я не видела. Четвертый день не вижу. А все вы… — укорила она.

Василий Прокопьевич только вздохнул про себя.

— Их надо найти, Люся… Найти и привести сегодня же, к Жене привести, — добавил он, слегка сердись на Люсю за то, что она молчит, хотя понимает его, знает, что делать. Но тут же подавил свое чувство. «Так тебе и надо, старому дураку, так и надо. Не живи подсказкой, шевели мозгами, если ты врач».

К обеду он сам не выдержал. Заглянув еще раз к Жене, отправился к Иринкиному дому.

— Невезучий ты, Василий Прокопьевич, — сказала ему бабушка. — Целыми днями у нас сидели.

— А могут они быть у Кати?

Бабушка пожала плечами.

— А кто же их знает? Могут и у Кати… — Посмотрела на врача, спросила: — Мальчишку-то… вызволишь, Василь?

— Вызволю, Дарья Семеновна, — отозвался он бодро, но, встретившись с со изучающим взглядом, добавил: — Общими усилиями все сделаем. Ну… я пошел.

Но и у Катьки он не застал никого. Он долго стучал, никто не открывал. А когда дернул дверь и она открылась, изумился беспорядку, царившему в квартире. Раскрытие чемоданы на столе, на стульях белье, какие-то баночки, бумаги и свертки. По квартире метеором носилась шестидесяти летняя домработница тетя Ксюша, белая, румяная, без единой морщинки, точно молодица. У тети Ксюши били забавные брови, изогнутые посередине, словно она как удивилась при рождении, так и не переставала удивляться на все, что дарила ей не всегда легкая, но интересная жизнь.

— Елизавета Васильевна уезжает к этим… — тетя Ксюша пальцами смешно растянула глаза. — Вот подарки готовим, вареньица, медку… Без этого тоже нельзя, — авторитетно заявила она. — У нас там страх сколько друзей. — Помолчала, безрезультатно морща чистый гладкий лоб. — Чулки шерстяные положить ей, чо ли? — обратилась она к Василию Прокопьевичу и тут решила: — Положу, чай, тамо-ка — Север.

— Кати нет дома?

— Нету-ка, — носясь по комнате, подтвердила Ксюша.

— А она придет?

— Чегой-то придеть… Они в больницу побегли… — И вдруг напустилась на врача: — А ты пошто их туда не пущаешь? Думаешь, одни твои таблетки помогуть? Как же, держи карман шире. — И, не ожидая ответа, умчалась в кухню, чем-то там отчаянно загремела.

Василий Прокопьевич усмехнулся, покрутил головой. «Гром-женщина! Елизавета Васильевна, наверное, и не предполагает, какие без нее «мамаевы побоища» в квартире происходят».

И правда, в присутствии Елизаветы Васильевны Ксюша делалась ниже травы, тише воды. И не потому, что боялась.

— Умственная женщина. Все работають, работают. И как только головка не лопнет! — посвящала Ксюша а свои заботы разговорчивых соседок. — Ну уж я, само собой, косметическую тишину для ее создаю. И кофием пою, Хорошо, говорят, для мозгов помогаить.

Василий Прокопьевич отправился снова в больницу. На крыльце, выходившем в небольшой больничный садик, прямо на ступеньках сидела Иринка, возле нее стоял Хасан. А Катька и Шурик-Би-Би-Си атаковали дежурную, требуя от нее его, Василия Прокопьевича.

— Да нету же его, я нам сказала! Что за беспокойный народ такой, — дежурная в сердцах хлопнула ладонями по белому халату. — Обедать пошел. С обеда — в райком, и будет только вечером. Понятно?

— Понятно, — отрезала Катька. Тогда нам его заместителя позовите.

— Мы все равно не уйдем! — заявил Шурик и решительно поддернул брюки. Лучше позовите.

— Вот я, — подходя к крыльцу, сказал Василий Прокопьевич. — Слушаю вас.

— Ой, Василий Прокопьевич! — Катька чуть не кубарем скатилась со ступенек. Вы так нам нужны!

— И вы мне тоже. Пойдемте-ка ко мне…

Они вошли в палату сразу все и остановились, не зная, что делать: Женя, кажется, спал. Он лежал на спине похудевший, тонкий, натянув до подбородка простыню. На тумбочке возле кровати в граненом стакане стояли цветы. Иринка их сразу узнала: ландыши — так называют эти цветы здесь в городе. Но не белые, что растут и Подмосковье, а розовые и пахнут ветром, водой и осокой. Перебирая сегодня на базаре букетики, Иринка остановилась на этом. Через больного послала Жене вместе с запиской и с десятком крупных красных помидоров. Но помидоры он не ел: вон они лежат на окне в тарелке, и записочку тоже, кажется, не читал — синенький конверт даже не надорван. Иринка обидчиво опустила голову, но тут же снова подняла. Разве можно обижаться на Женю? Ведь он болев, очень болен. Психоневрастения на почве… Но почва не только не выговаривалась, но и не запоминалась — такое длинное и непонятное было у нее название.