Новые двигатели Ходзуки прибыли в десять часов вечера в субботу. После криков «банзай» мы бросились потрошить внутренности машины Рассела и моей тоже, вытащили два старых мотора, разбирая их по винтику и по болтику, потом механики, в основном с помощью техников из «Ходзуки», установили новые двигатели к двум тридцати ночи. А потом эти проклятые движки не завелись.

Не завелись!

Бартон сказал, что в течение трех часов перепробовали все возможное, но двигатели не работали. Они сдались и были уже почти готовы снять новые и поставить назад старые, как один из техников «Ходзуки» заглянул в пустые коробки из-под двигателей и обнаружил конверт с новым программным обеспечением. И тут ОООНИИИИ ЗААРАБОООООТААЛИИ.

Утреннюю воскресную разминку мы провели осторожно, на полных баках, опасаясь, как бы чего не поломать до начала гонок, и пришли соответственно седьмым и восьмым. Мы оба чувствовали, что могли ехать и быстрее, но решили приберечь двигатели для гонок. До сих пор двигатели «Ходзуки» в этом сезоне время от времени и без видимых на то причин вели себя, как ручные гранаты. Поэтому с новыми беби нам следовало обращаться ласково. Смех да и только. Впервые в гонке за этот сезон. Диапазон мощности сузился до ширины ремешка для часов. От 12 ООО до 14 500 оборотов в минуту мощность есть, ниже этого предела мотор начинает чихать и глохнет. А кроме того, наблюдается вибрация, от которой рябит в глазах.

Гюгельман передо мной выбрасывает облачко масла, которое покрывает пленкой мой козырек. Машина по-прежнему плохо слушается на поворотах, но это ничего. Я усмехаюсь, потому что когда мы пройдем серпантин, который здесь назы вают «крючком», а потом через этот дьявольский «Лицей», выводящий на прямой отрезок трассы, я обойду Гюгельмана, потому что у меня есть мощность. Я нажму на газ и р-р-раз… Вот что могут сотворить лишние семьдесят лошадиных сил! Даже если они не Бог весть какие. Гонщику всегда не хватает мощности, но сейчас это похоже на хорошее начало. БААААН-ЗЗААААЙ ХОДЗУУУУККИИИИИИ!!!

Педаль — до пола, как в старые добрые дни, и машина в самом деле движется. Пристраиваюсь к Гюгельману, весь заляпанный грязью из-под его колес, заезжаю, и справа в воздухе клубятся выхлопные газы, иду вплотную за ним по главной прямой. Трибуна остается слева, ангары — справа, поэтому я не успеваю разглядеть табло со своим временем, это не важно, меняем передачу — третья, четвертая, пятая, под мостом обхожу его, заляпанный, одуревший от его выхлопов, и вырываюсь на чистый воздух, проношусь на шестой передаче и вхожу в длинный левый поворот, все еще давя на газ, вот уже он далеко позади, я уже шестой, впереди вижу «феррари» Жана Алези, и я могу нагнать его. Справа в своих зеркалах вижу Рассела, он позади меня в трех метрах, седьмой. Я сбрасываю до пятой, чтобы войти в длинный поворот направо, идущий слегка на подъем. Выжимаю скорость и держу ее, все еще давлю на газ на шестой, поднимаюсь по пологому холму, а мотор ревет во всю мощь.

Небольшой диапазон переключения мощности вынуждает меня вести машину предельно осторожно, все время следя за оборотами. Приходится манипулировать педалями, сохраняя нужное число оборотов двигателя, но хорошо, что уже не надо дожидаться, когда двигатель наберет обороты. Сложнее придется на серпантине у Аделаиды, что сейчас впереди меня. Приходится сбрасывать скорость со 190 миль в час до каких-то 45 на отрезке в тридцать пять метров, тормозя с таким напряжением, что глаза вылезают из орбит, а голова превращается от перегрузок в свинцовый шар. От них же тело стало тяжелее в пять раз, в то время как я пытаюсь найти нечто среднее между скоростью, торможением и пытаюсь удержать машину на дорожке, потому что передние колеса плохо слушаются руля при 50 милях в час. Вся штука в том, чтобы войти в поворот как можно раньше и не потерять контроль над машиной, пока ты это делаешь на скорости. Надо быть сумасшедшим, чтобы рискнуть на это, а я, наверное, и есть сумасшедший. Я бы похлопал сам себя по спине за эту хитрость, если б Рассел не сидел у меня на хвосте, давая знать всем своим видом, что шел бы еще быстрее, если б я уступил ему путь.

А я не уступаю. Алези рано тормозит перед серпантином Аделаиды, и я на момент настигаю его, летя с быстротою пули, машина его казалась красной точкой, когда я начинал поворот, а теперь растет и приближается, а на моем индикаторе — 14 200 оборотов в минуту. Сейчас уже не до двигателя, черт с ним! Он у меня отличный, мощный, а я настигаю соперника! Точнее, мы настигаем его. Алези исчезает за гребнем, а я ищу свою точку торможения — шест с широкой желтой полоской за ограждением — и начинаю отпускать тормоза левой ногой, не отрывая от пола, а затем отпускаю газ, поворачиваю, давая машине возможность вынести меня по инерции, и вдруг среди шелеста шин, воя ветра и скрежета коробки передач слышится хруст, меня кренит влево, зад машины заносит, и я обнаруживаю, что красный нос машины Рассела нацелен в борт моей машины, а его левое переднее крыло скользит в сантиметрах над моей головой, возникнув в темном небе, как коса.

Его передние колеса заклинило, они повернуты вправо и скользят совсем не вращаясь, а там, где они прошли рядом, по покрытию дорожки поднимается дым. Нос машины Рассела словно судно, входящее в док, врезается в мой борт и крушит его. А я просто двигаюсь по инерции, мою машину швыряет поперек дороги, и пропахиваю грязь и полоску зелени и заезжаю на гравий — крупный, как грецкий орех, — насыпанный с наружной стороны поворота, когда мои ноги отрываются от тормоза и нажимают на газ, стремясь не терять скорость, не очутиться на камнях, а мои задние колеса с хрустом прокатываются по смятому коническому носу, посылая шлейф грязи и камней. Для него все кончено, ну и черт с ним, с Расселом, а я выкарабкиваюсь обратно на трассу, прокручиваю колеса, чтобы освободить их от грязи и камней, прилипших к горячей и липкой поверхности шин, и почти врезаюсь в Гюгельмана, который только что проскользнул мимо нас.

Ладно, не важно, я еще раз догоню его, если еще не пропорол шин, но они ведут себя прекрасно, вибрации нет, а я вновь на трассе, снова — в гонке, ногу — вниз, я потерял в худшем случае полторы секунды, не знаю, может, еще что-то сломано, не исключено, что обломки той машины и грязь попали в радиаторы, но круг я промчусь, если все будет в норме, под мостом перехожу на третью, и тут мой двигатель глохнет. Нуль. Абсолютно ничего. Как мертвый. Проклятый Рассел! Проклятье мне за то, что дал ему врезаться в себя.

Я молча выруливаю с трассы на малых на несколько метров вперед, пытаясь вновь завести мотор, но он совершенно никак не реагирует. Лишь та изумительная тишина, которая режет ухо после недавнего грохота. Я выключаю машину и ложусь на траву справа от нее и от трассы, и тут же начинается дождь.

— Как же ты мог, Форрест?

Это из серии таких вопросов, которые заставляют тебя отводить глаза и смотреть в окно. Во Франции шел дождь, так что, естественно, дождь шел и на холмах Кембриджшира. Доказывая тем самым Закон Эверса об английской погоде: «Если где-то на планете идет дождь, значит, дождь также идет и в Англии». С другой стороны, в десять часов вечера небо было все еще светло-серым. Никаких поблажек в этом дурацком климате.

«Желтые куртки» считают, что в системе есть какие-то неполадки, ответил я. «Желтыми куртками» для краткости называли специалистов «Ходзуки», которые носили ярко-желтые спортивные куртки, на них японскими иероглифами на нагрудных карманах были вышиты имена специалистов. Какими бы ни были эти имена, их все равно выговорить было невозможно. «Хириоси», «Нобюхико» и т. д. Сьюзен предположила, что они меняют куртки, чтобы запутать нас. А по моей теории, они, наоборот, хранили куртки и каждую неделю меняли техников. Я поставил чашку и прислонился к стойке. Разговор займет какое-то время. Когда мою машину закатили в гараж, она вновь завелась, а потом заглохла. Снова завести ее не сумели, так что с нее сняли всю телеметрию и хотят прокрутить всю гонку в Нагое. Завтра через модем «желтые куртки» проверят всю программу.