— А я ничего не делала. И не могу ничего делать. Я хочу похоронить Алистера, а потом буду спать двадцать дней подряд, а когда проснусь, то больше никогда не буду думать о нем.

— Значит, Нотону бояться нечего.

— Не знаю, в чем его проблемы, но думаю, если бы у Алистера в самом деле что-то было под рукой, он бы это продал Нотону. Я хочу сказать, чем он занимался, так это старался, чтобы его программа выглядела более современной, чем была на самом деле. Ученым не следовало бы преувеличивать значимость своего труда, но они это делают. Потому что они — оптимисты. И это помогает нам справляться с тяжелой, неприятной работой.

— Нотон по-прежнему готов купить твою компанию.

— Нам надо с ним это обсудить?

— Что, если я позвоню тебе завтра?

— Разве завтра не гонка, «Гран-при» Франции?

— Я мог бы позвонить после гонки.

— А потом ты возвращаешься в Англию, не так ли?

— Конечно. Доберусь на попутной с кем-нибудь из водителей. У них всегда есть свободные места в кабине.

— Не уезжай.

— Не знаю…

Она оборвала меня.

— Ты спрашивал, можешь ли чем помочь, и вот я сейчас тебя прошу. Проведи со мной здесь ночь. Пожалуйста. Ради меня. Ради Алистера. Только одну ночь.

— Ты полагаешь, будешь лучше спать?

— О, спать я буду нормально! О моем сне не беспокойся. Просто мне кажется, я знаю, как достать тех подонков, которые угробили Алистера, и мне хотелось бы знать твое мнение.

— Я полагал, ты заляжешь в спячку на двадцать дней.

— А ты не полагай, а просто приходи.

С террасы Шато-Баллад, где мы остановились, видна Луара, петляющая по самому дну долины, и медленно едущий и расползающийся по проселочным дорогам, которых тут видимо-невидимо, поток машин на узких одно- и двухрядных дорогах, бегущих через покрытые травой поля и рощи. Передо мной на белом столе стоят пустая кофейная чашка, сахарница, чайная ложка, надорванный счет, выданный официантом, и устройство, которое связывает меня с остальной частью мира, при помощи подобных же устройств, сотрясающих воздух своими звонками ежедневно, ежечасно, устройство, без которого не могут обойтись заговорщики, банкиры, министерства обороны, дизайнеры разных континентов и автогонщики, старающиеся шагать в ногу с собственной жизнью в ритме бешеных скоростей. Устройство, начавшееся как локальная связь и выросшее до глобальных масштабов. Взломщики и телефонные компании даже не называют эту штуку телефоном. Сейчас это просто «конечный абонент». И совершенно идеальная вещь для того, чтобы боль Мерри заползла в мое ухо, словно густая и назойливая вереница муравьев.

Снаружи в входа в шато[21] на благоразумном расстоянии, поддерживаемом жандармерией Невера, топчется небольшая группа девочек-подростков и более зрелых женщин, поджидающих возле своих машин шанс глянуть хотя бы издали на сексуального автогонщика. Того самого, который заполонил все рекламные сексуальные разделы. Мужчину, перед которым абсолютно невозможно устоять. «Форрест-сексот». Который, если б они смогли понаблюдать его поближе в течение дня, разбил бы напрочь все их туманные сексуальные идеалы. Я уже начал понимать презрение Вирджинии к ним. Неужели они не найдут для себя лучшего занятия!

Я глядел на телефон, стоящий на белом столе, как черная жаба, а французская глубинка отливала зеленью в лучах предвечернего солнца. Посмотрел на белый удлинитель и решил, что легче все равно не будет, поднял трубку и набрал номер Сьюзен.

— Привет, Сьюзен!

— Форрест, как я рада, что ты позвонил! Я все пытаюсь заставить себя думать только о хорошем и в том числе о том, что ты можешь позвонить.

— Я же обещал.

— Да, ты обещал. — Наступила пауза.

Я спросил:

— Как твои дела?

— У меня все в порядке, Форрест. Я словно отупела. Такое впечатление, что все это уже со мной было. Не могу заставить себя думать о том, что делать дальше. Но здесь мне нечем заняться. Сью Вторая спрашивала про тебя.

— Как она?

— У нее с Джошем все прекрасно. Джош решил, что настало время покупать для него велосипед. А я в этом не уверена. Я представляю себе, как он выезжает на дорогу и его сбивает машина.

— Тогда купи ему лыжи и скажи, чтобы бегал только на твоей территории. Ко времени, когда он нарушит правила, он уже научится ездить. Я только что разговаривал с Мерри.

— О, я чувствую себя такой виноватой перед ней! Как она?

— У нее то взлеты, то падения. Сидит на литии. Сегодня она хоронит Алистера.

— Ты знаешь где?

— Она не говорила. Думаю, там будут только она да мать Алистера.

— Мне всегда было так неудобно перед Мерри.

— Но ты же любила его!

— О Господи! Откуда у тебя такие мысли?

— Ты была замужем, двое детей, и тем не менее у тебя был роман с ним. Оправдание этому самое обычное — любовь.

— О, Форрест! Ты иногда бываешь таким романтиком! Я любила Фила, по-настоящему любила его. У него были проблемы физического порядка, о которых ты не знаешь. Он говорил мне: «Все в порядке, делай, что хочешь!» Внешне это выглядело как приятное, чистое и простое решение проблемы. Мерри не могла, и Фил не мог. И мы с Алистером встречались раз в неделю. Особой тайны мы из этого не делали. А надо было. Было бы лучше, если бы мы хранили свою тайну. Однако наступил конец. Нам обоим было не по себе от такой ситуации и оттого, что то, что может быть приятно нам, может быть вовсе не приятно другим. В конце концов это превратилось в привычку. Сейчас я даже думать спокойно об этом не могу. Сегодня была квалификация?

— Что с тобой? Раньше ты не отрываясь сидела бы у монитора и следила за репортажами из Мальборо о гонках.

— Сказать правду, я была в саду, сидела на скамейке под той старой сливой, которую пора спилить, и плакала и жалела себя. Жалела себя. Потому что плачу. Потому что такая глупая. Очень рада, что ты позвонил. Так как твои дела? Где ты в таблице?

— Двенадцатый. Рассел — четырнадцатый.

— Тогда неудивительно, что не хвастаешься. Что-нибудь с наладкой машины? А лучше выступить не мог?

— Из Японии вернулся Нотон с новыми двигателями под мышкой. Сейчас мы их устанавливаем на машины. Он говорит, что эти мощнее на семьдесят — восемьдесят лошадиных сил. Если не подведут, мы будем с очками.

— А что после гонки, Форрест? Ты сюда вернешься? Тебе же в следующие выходные стартовать в Сильверстоуне, и ты хорошо знаешь, что мотаться туда-сюда по шоссе нет смысла. Я постелила чистые простыни в твоей комнате.

— Мерри просила меня остаться у нее на ночь.

— Ого!

— Она в замешательстве, и ее мучает боль.

— Естественно! Конечно, Форрест, — сказала она, поколебавшись, — в этой ситуации отказать невозможно. Но не мог бы ты найти какой-нибудь способ сделать что-нибудь и для меня? Маленькую услугу? Можешь сказать ей, что я очень переживаю свою вину перед ней?

— Если действительно хочешь ей что-то сказать, подожди несколько дней и позвони или напиши. Она не желает ничьей жалости, но помощь ей может понадобиться.

— Форрест…

Я молчал, ожидая.

— Форрест, пожалуйста, не отворачивайся и ты от меня! Я ничего не сделала. Ты мне нужен. Мне нужна твоя дружба.

— Я этим займусь, Сьюзен.

В десять часов вечера воздух все еще горяч, а небо все еще пурпурно-золотое на закате.

Вместо того чтобы проехать мимо небольшой группы женщин, ожидающих меня у входа из Шато-Баллад, до сих пор не знаю: то ли мне помахать им рукой, то ли попробовать проскользнуть незамеченным, то ли расписаться на их задницах? А потом объехать пикет бастующих французских водителей грузовиков возле Ла-Ренессанс на трассе Магни-Кур и присоединиться к участникам «Формулы-1» в час приема пищи, так вот, вместо всего этого мы прошлись пешком под полосатым навесом вниз к реке, где было прохладнее. Видавший виды, построенный в XIX веке дом на реке, собранный на каменных быках, как массивный Шенонсо, возвышался над водой. Тут нас ожидало много улыбок, рукопожатий. «Да, мсье Эверс, мы приготовили для вас столик. Может быть, завтра вы догоните мсье Мэнселла».