Мистер Каннингем помолчал, и лицо его снова стало мертвенно-бледным.

— Да, известно… — сказал он наконец.

— И будучи ее начальником, — продолжал Раш, — вы не сделали ей никакого внушения по этому поводу?

— Нет, не сделал. — Теперь уже голос Каннингема утратил прежнюю нерешительность.

— Вы, значит, одобряли это?

— Да, одобрял. — Он говорил тихо, но ясно и определенно. — Одобрял и продолжаю одобрять!

В комнате вдруг наступила мертвая тишина, — лишь муха, каким-то чудом попавшая в это душное помещение, продолжала жужжать. Но Фейс почудилось, что она услышала, как просвистел топор и голова Дьювела Каннингема покатилась в пыль.

Она взглянула на Чэндлера: на лице его было написано восхищение. Ей захотелось улыбнуться, но глаза ее были полны слез.

Около десяти дней прошло со времени внезапного отъезда Тэчера. После боя с Апелляционной комиссией, который поначалу представлялся Фейс борьбой со старой ветряной мельницей, а оказался битвой с драконом, она слегла — нервы не выдержали. Все ее усилия повидать Джини не привели ни к чему, и она совсем отчаялась.

Стоило ей увидеть в комнате Джини потрепанного медвежонка или зайца, как неодолимое желание плакать охватывало Фейс. Ночью пустота комнаты давила ее: она то и дело просыпалась, по привычке прислушиваясь к дыханию Джини — не заболела ли дочурка, спит ли спокойно, или бредит во сне. Фейс вспоминались все радостные и тревожные дни, которые она провела у ее постельки, следя за лихорадочными скачками температуры, — она вновь переживала их сейчас и вновь радовалась или мучилась.

Самый дом, казалось, укорял ее. Оставаться в нем дольше было невозможно. Здесь начала она свою семейную жизнь так же счастливо, как жила до замужества, но на всех позднейших воспоминаниях лежал омерзительный налет — особенно противный, когда смотришь на прошлое сквозь призму времени. Дом теперь был для нее лишь источником страданий. И потому Фейс старалась по возможности проводить время вне его стен.

Дом казался пустым, даже когда приходили люди, чтобы посочувствовать ей, и громко говорили, желая прогнать злых духов, которые — это было для всех ясно — осаждали ее. Фейс позвонила Мэри-Маргарет в Балтимору, и добрый старик Хезуэлл тотчас явился, чтобы побыть с ней. Но, проведя с ним сутки, Фейс попросила его уехать: присутствие чужого человека, необходимость занимать его — были для нее невыносимы. Хезуэлл разбирался в политике, но ничего не понимал в детях.

И снова приходили люди; разные друзья и знакомые звонили по телефону. В том числе и Аб Стоун, конечно. Как-то забежали Эвелин с Марией: им очень жаль, что у нее так получилось с работой, они желают ей счастья. На следующий день после заседания Апелляционной комиссии зашел мистер Каннингем с женой, и они просидели весь вечер. Позднее к ним присоединился Дейн Чэндлер, и они весьма храбро и остроумно прохаживались насчет шпиков, полицейских ищеек и тупоголовых конгрессменов.

Вообще один только Дейн Чэндлер — помимо Донни (Донни согласилась остаться, чтобы не потерять угол… иными словами, не захотела уйти) — только Дейн Чэндлер не вызывал у Фейс раздражения. Стоило ей заметить на улице — днем или вечером — слоняющегося без дела человека, как она решала, что это — тайный агент. Она вздрагивала от любого стука в дверь или телефонного звонка. Она подозревала мальчишку-разносчика в том, что он шпионит за ней, а когда аптекарь на углу спросил мимоходом: «Что-то я давно не видел мистера Вэнса, миссис Вэнс… он болен?», она с беспричинной резкостью и враждебностью отрезала: «А вам какое дело!»

Даже с Дейном она бывала вспыльчива. Она знала, сколько времени и усилий он тратит ради нее, и все-таки иногда придирчиво спрашивала себя: а все ли он делает, что может? Сразу после заседания Апелляционной комиссии они чуть было не рассорились из-за метрического свидетельства.

— Почему ты не сказал мне, — обратилась она к нему, с трудом шевеля пересохшими губами, — почему ты не сказал, что нет никакой надежды доказать мое гражданство?

Он спокойно посмотрел на нее.

— Нет, надежда есть.

— Но записи… Ты обращался в посольство и всюду, куда следует?

— Да. Однако в посольстве никаких записей относительно твоего рождения нет. По-видимому, принимавший тебя врач не позаботился об этом.

— Я же говорила тебе, что никакого врача не было! Он прибыл лишь через несколько часов после того, как я родилась! — В голосе ее звучал горький упрек, точно Дейн, по каким-то таинственным причинам, был повинен в этих неприятностях.

— Видишь ли, Фейс, — сказал он, — при обычном положении вещей доктор обязан был позаботиться о соблюдении всех формальностей, но он, очевидно, полагал, что твой отец запишет тебя как испанскую гражданку. Вполне возможно, что каждый из них понадеялся на другого, и записи вообще сделано не было. С другой стороны, в Мэриленде все записи за то лето, когда ты родилась, отсутствуют. Быть может, они еще и найдутся, хотя я искал их чуть ли не по всему штату! Такие случаи бывают, ты же знаешь, — а сколько из-за этого возникает всяких судебных тяжб. Вообще-то это дело пустяшное, но правительство способно взбить вокруг одного такого факта гору пены. Так что и нам придется делать вид, будто мы с этим считаемся. Но рано или поздно мы все-таки найдем человека, который сможет подтвердить, что ты родилась в Америке.

— Ну, не сердись, что я говорю с тобой таким раздраженным тоном! Но эта история так меня измотала, что порой…

— Прощенья просить не за что. Я ведь понимаю, что тебе приходится переживать…

После этого разговора Фейс ударилась в другую крайность: она стала беспокоиться, что он тратит на нее слишком много времени и тем самым подвергает риску свою карьеру. Она боялась спросить, к какому он пришел решению относительно ухода из фирмы. Ей казалось, что заставить его говорить на эту тему было бы своекорыстно, все равно что навязывать решение, которое было бы на благо ей, но не на благо ему. Она была уверена, что он сам все скажет, только ей очень хотелось, чтобы он действовал, не считаясь с положением ее дел.

Однако, пытаясь спокойно во всем разобраться, Фейс понимала, что не может не влиять на его решение, — он во всяком случае будет считаться с ней. Даже будь она по-прежнему связана с Тэчером, ее дело наложило бы свой отпечаток на всю дальнейшую жизнь Чэндлера. Правда, тогда ему было бы легче: стремлению к богатству и прочному положению в обществе противостояли бы лишь его философские идеалы. Теперь же, теперь, после того, как он держал ее в своих объятиях и ощутил податливость ее тела…

Как бы они оба ни мучились, думала Фейс, он должен решить, не принимая этого во внимание. Или, быть может, она требует того, что свыше человеческих сил?

Они часто виделись, но ни разу в их отношениях не было той близости, какая согрела их в ту ночь, на маленьком каменном мостике. Что-то непреодолимое стояло между ними, тревожило, заставляло стесняться друг друга. Фейс часто видела Дейна во сне и прекрасно отдавала себе отчет, как ее тянет к нему. Но когда они встречались, она чувствовала себя скованно.

Мало-помалу она пришла к мысли, что на них неприятно действует этот мрачный дом. А вне дома на них давило другое, менее ощутимое бремя — Вашингтон.

И сдерживала Фейс не душная, невыносимая жара и не боязнь ядовитых сплетен. Ее угнетало то, что она находится под подозрением, как политическая преступница. Противно было иносказательно говорить по телефону, понижать голос в ресторанах, оглядываться, проверяя, кто идет сзади.

Сам Вашингтон был точно кривое зеркало: Фейс казалось, что она видит сон, где все расплывается и теряет четкость очертаний. На душе у нее было мрачно и тяжело.

У нее было такое ощущение, точно она попала в невидимые тенета. И хотя они еще не совсем опутали ее, освободиться она тоже не в силах. Она понимала лишь, что ее смятение и чувство безнадежности с каждой минутой возрастают. Долго она так не выдержит.