Звали его Эрик, он был в чине лейтенанта. Он не назвал своей фамилии, так как, по его словам, и без того разболтал ей больше, чем следовало. Он говорил по-английски как американец, хотя обычно европейцы, учившиеся в Оксфорде или Кембридже, говорят, как англичане. Эрик окончил в Норвегии училище торгового флота, где изучал английский язык. И действительно, во всем его облике сказывалась морская выучка.

Несмотря на сухопутную форму, в Эрике сразу можно было угадать моряка по особой пружинистой походке. Он ходил и танцевал чуть враскачку, как бы стараясь сохранить равновесие на зыбкой палубе. «Ноги отвыкают от земли», — говорил он. Руки его, большие, крепкие, с узловатыми пальцами, невольно привлекали к себе внимание. А когда он улыбался, глаза его слегка щурились, — должно быть, просто привычка, свойственная людям, часто глядящим в море, залитое ослепительным солнцем; но этот прищур придавал его лицу лукаво-галантное выражение.

То, что произошло после поцелуя, обоим казалось тогда неизбежным. Может быть, и в самом деле это было неизбежно. Тэчер испарился из ее сознания, словно никогда и не существовал, никогда не коверкал ей жизнь. Домой она вернулась не одна, а с Эриком, хотя потом не могла припомнить, как это случилось. Только много позже она поняла, до какой степени он ей был нужен и желанен.

В ту ночь она словно ожила духовно и физически. Воспоминания до сих пор сохраняли над ней власть и волновали ее. Все чувства, все ощущения охватили ее с прежней силой. Она ведь еще не умерла, не состарилась! Жизнь! Она жива! Она знает, что такое быть женщиной. И еще когда-нибудь испытает это! Тупое оцепенение постепенно проходило. Она снова обрела способность думать о себе, как о живом человеке, как о личности.

— Кш! — отмахнулась она от голубей. Они в испуге, громко хлопая крыльями, взвились в воздух. Любуясь их взлетом, Фейс ощутила странное удовольствие. В ее темных глазах появился блеск.

Сейчас самое главное — это розовая повестка, твердила про себя Фейс, — надо немедленно придумать какой-то выход. Вдруг ее осенила новая мысль; она даже удивилась, почему это раньше не пришло ей в голову. Наверное потому, что она привыкла к индивидуалистическому мышлению. Испугавшись повестки, она прежде всего стала думать о том, чем способен помочь ей тот или этот. Но, быть может, того, что так пугает отдельных людей, не побоится группа? В единении — сила. Фейс не могла припомнить, откуда эти слова: кажется, их сказал Бенджамин Франклин, а может, Аб Стоун…

Профсоюз — вот где выход!

Но и эта медаль имела свою оборотную сторону. Трудно сказать, за что ей больше достанется от Тэчера — за розовую повестку или за обращение в профсоюз. Фейс заколебалась; впрочем, разве у нее есть выбор? Где еще она может просить заступничества?

В профсоюз она вступила совершенно случайно, хотя еще в колледже теоретически изучила принципы и основы профсоюзного движения. Случилось так, что, когда Фейс участвовала в кампании помощи испанским республиканцам, она познакомилась с юношей по имени Томми Баркет. У него была широкая ухмылка и веселые морщинки возле глаз, показавшиеся ей на редкость симпатичными. Он только что окончил Йелский университет, и у них с Фейс нашлось много общих знакомых. Томми Баркет был архитектором и твердо намеревался сравнять с землей все трущобы, а на их месте выстроить новые дома. Он горячо сочувствовал республиканской Испании и был ярым сторонником профсоюзов. Фейс встречалась с ним на собраниях, которые устраивали испанцы. После собрания он часто приглашал ее выпить пива или чашку кофе. В этих встречах не было ничего личного — и его и ее занимало совсем другое. Тем не менее в один прекрасный вечер Фейс поняла, что влюблена в него по уши, как школьница, и, стремясь подражать ему, ринулась в общественную деятельность. Теперь она не пропускала ни одного собрания и всегда досиживала до конца; она соглашалась работать в любой комиссии, если председателем был Томми. И немного погодя, когда он спросил, почему она не вступает в профсоюз, ей и в голову не пришло отказаться. Она стала бы ревностно трудиться даже в комиссии по организации весеннего праздника древонасаждения, если бы Томми нашел это нужным. Он повел ее в профсоюзный комитет, познакомил с Абом Стоуном, и в тот же день она подала заявление. Но вскоре Томми перевели на Западное побережье, в местное отделение того агентства, где он служил, и, если не считать двух-трех случайных писем, всякая связь между ними прервалась. Фейс погрустила — ведь он был такой славный, такой милый… иногда она жалела, что не высказала ему этого.

А потом Фейс редко посещала собрания, но не выходила из профсоюза. Она исправно платила взносы, иногда вербовала новых членов и изредка предоставляла свою квартиру для платных вечеров в пользу профсоюза. По правде говоря, пребывание в профсоюзе стало для нее делом принципиальным по двум причинам: во-первых, она понимала, что, веря теоретически в роль профсоюзного движения, она должна поддерживать профсоюз практически. А во-вторых, что было несравненно важнее, она упрямо платила членские взносы, ибо профсоюзы постоянно были предметом ожесточенных нападок Тэчера. Подчинить ее своей воле, лишить права иметь собственное мнение, предоставив ей лишь классическую роль женщины-рабыни, — вот чего добивался Тэчер, и Фейс отлично понимала это.

В первый раз разговор о профсоюзах зашел у них во время войны, когда Тэчер приехал домой в длительный отпуск. Вероятно, ему придала смелости офицерская форма. В эту побывку (которая никогда не забудется, потому что после нее родилась Джини) Тэчер пространно рассказывал о том, как его корабль спас команду фашистской подводной лодки, в том числе капитана и его первого помощника.

— Я ведь свободно болтаю по-немецки и, само собой, допрашивать колбасников поручили мне, — говорил он как-то за столом. — Пока мы дошли до берега, я основательно изучил этих молодчиков. И должен сказать, что они, черт их дери, ничем не отличаются от нас. Особенно те, у кого есть образование. Ты знаешь, я всегда восхищался этой нацией.

— Но, Тэчер, ведь они — фашисты, — мягко возразила Фейс.

— Ерунда! — воскликнул он. — Довольно я наслушался этой ерунды!.. Война — это игра, а противник — всегда враг. Он стреляет в нас, мы стреляем в него! Сейчас я стреляю в тех самых людей, с которыми выпивал в германском посольстве…

За обедом Тэчер чересчур налегал на коктейли, поэтому разглагольствовал больше обычного.

— Но, Тэчер, — стараясь сдержаться, сказала Фейс, — они не могут быть такими, как мы: они — фашисты!

Тэчер пожал плечами.

— Вся разница только в том, что они умеют воевать гораздо лучше нас. Немецкие офицеры — совсем как мы: джентльмены и славные собутыльники, если тебе понятно, что это значит. А что, собственно, фашисты сделали плохого? Прибрали к рукам профсоюзы, задали жару евреям, расправились с красными — разве за это можно их осуждать? Можно, я тебя спрашиваю?

— Слушай, Тэчер, — быстро сказала Фейс, чувствуя, как от лица ее отхлынула вся кровь, — я тоже член профсоюза — разве я так опасна? Неужели и меня надо «прибрать к рукам»?..

Тэчер взглянул на нее с гримасой отвращения.

— Надо быть сущей идиоткой, чтобы связаться с этими подонками! Ладно же, как только война кончится и я вернусь домой, ты немедленно уйдешь оттуда — не то смотри!..

— Мы поговорим об этом потом, — сказала она, стараясь овладеть своим голосом. — Ты забыл, что, когда мы поженились, я уже была членом профсоюза, и в то время это тебя как будто не оскверняло.

— Ты же мне ничего не сказала, ты от меня скрыла это! Знай я тогда, я бы еще подумал. Представить себе только — красная…

— Я не придавала этому значения, — перебила его Фейс, — потому что никогда не была слишком увлечена профсоюзом и не очень активно работала.

— Знаю я вашу банду, — хрипло сказал Тэчер. — Боже милостивый, за кого мы сражаемся? За профсоюзных пройдох и за красных!..

Лицо Фейс окаменело.