— Да потому что они действительно не мои, – сказала я.

Очарование с него как ветром сдуло, осталось только раздражение и озабоченность.

— Черт, – процедил он.

— В общем, ладно, – запинаясь, промямлила я. – Теперь вы все знаете. – Я встала. – Простите, что причинила вам беспокойство. Я имею в виду деньги. И примите мои соболезнования насчет Крис.

Он что‑то буркнул в ответ. Я не расслышала. – Вы в любой момент можете пойти в полицию и сказать, что они ваши, – предложила я. – Только я буду вам благодарна, если вы подождете до завтра. Если дадите мне время уехать. Он быстро глянул на меня и отвел взгляд. – Да, – сказал он. – Да, так я и сделаю. – Но по его глазам я видела, что не сделает. Я видела, что он врет.

Я перешла площадь и села на ступени церкви. Здесь, в густой тени крыш, было прохладно, намного прохладнее, чем на остановке перед автобусной станцией. Я сидела, прислонясь щекой к холодному камню, и думала о Крис. Мне надо было найти для нее новое место в голове, навести там порядок. Она явно была не тем человеком, за которого я ее принимала. У меня как будто выбили почву из‑под ног. Я поверила Мэлу лишь наполовину: его история, похоже, была столь же тщательно отредактирована, как и моя собственная, предназначавшаяся для его ушей. Одно мне было ясно: я определенно не могла сейчас вернуться в Ружеарк. Если я останусь, мне придется вместе с именем Крис взять на себя ответственность за все их с Малом делишки, за весь этот так называемый «бизнес». Придется столкнуться с чем‑то далеко выходящим за рамки провинциальных устоев унылой и законопослушной жизни Маргарет Дэвисон.

Я снова лгу, представляете? Или если и не лгу, так уж точно не говорю всей правды. Никто, и я меньше всех, не собирается отрицать, что жизнь Маргарет Дэвисон была унылой и законопослушной, но вопрос в другом: почему она была именно такой, эта жизнь? И вот вам ответ: она была такой, потому что таков был выбор Маргарет Дэвисон. Она сама выбрала провинциальное, законопослушное уныние. Она вовсе не такая пассивная, какой хочет казаться. Она знала, что делала, когда выходила замуж за Тони. Бедная, напуганная Маргарет Дэвисон. Она стала его женой, потому что боялась: без якоря его неоспоримой уверенности она может выйти из‑под контроля. Она сделала это, чтобы удержаться от поступков, тягу к которым всегда в себе подозревала, – нескладных, невообразимо опасных поступков, до которых так соблазнительно легко было докатиться без ограничений, наложенных на нее присутствием в жизни Тони.

Когда‑то, давным–давно… Впрочем, вы уже знаете начало истории. Эта история начинается в жалкий, тягостный день в компьютерном магазине в Стоке и кончается в кафе с видом Акрополя на старой, потрескавшейся картине, где я встретилась с человеком, который сказал, что его зовут Элефтерис.

Помните? Давайте расскажу, что было дальше. Человек по имени Элефтерис немного посетовал на жару, а потом перегнулся через стол и сказал странным голосом:

— Красивое имя – Марина. Вам идет. Никто мне раньше не говорил ничего подобного.

— Красивое имя, – добавил он, – для красивой женщины.

Я засмеялась. Какой безыскусный и абсурдный оборот речи.

— Что вы хотите этим сказать? – спросила я. Он отмел все мои попытки говорить начистоту, мол, это всего лишь ложная женская скромность. Он взял меня за руку Крикнул что‑то по–гречески людям за стойкой. Они засмеялись. Один из них кивнул и указал на ведущую, на второй этаж лестницу

— Пойдемте со мной наверх, – сказал он. – Прошу вас. Пойдете?

Сначала я не поняла. Наверное, он подумал, что я невообразимо глупа.

— Наверх, – сказал он.

Это было такое омерзительное, такое невероятное предложение, что я подумала: поделом мне, это, должно быть, наказание за сегодняшний день. Поэтому я пожала плечами, встала и последовала за ним по разноцветным полоскам линолеума, потом по какой‑то голой лестнице, мимо пластиковых бутылей с побелкой и ящиков с банками маслин, загромождавших проход. Наверху была узкая лестничная площадка. Элефтерис открыл дверь, и я вошла следом за ним в маленькую подсобку, где громоздилась битая мебель. К стене прислонился полуразобранный велосипед. Там было несколько мешков с картошкой и жестяное ведро с торчащей из него шваброй. Потрескавшиеся стекла на окнах. В одном углу матрас, покрытый влажными пятнами. Я села на край матраса. Он был комковатый на ощупь, будто набитый соломой. Он лежал на полу: скорее падаешь на него, чем садишься.

Наверное, он удивился, что меня удалось так легко затащить сюда. Он стянул через голову рубашку, не расстегнув ни единой пуговицы. Грудь у него была очень загорелая и гладкая. В комнатушке стоял отвратительный запах, запах гнили и старой одежды. Помню этот запах.

Он встал на колени и снял с меня туфли, сначала одну, потом другую, очень осторожно, и поцеловал мои ступни, сначала левую, потом правую, как‑то странно и с невероятной нежностью. Я была в ужасе. В ужасе от его нежности, я этого не ожидала. Нежности не было места в моей теории наказания, в моем инстинкте подчиняться жестокости самоанализа при помощи акта ритуального унижения. Эта его нежность к моим бледным, потным ногам меня испугала. Я хотела уничтожения, а он предлагал мне нечто совсем противоположное. Он прижался лицом к моим коленям. Я смотрела сверху на его голову и умирала от страха. Я не понимала, что делаю в этой комнате. Не понимала, кто этот человек и что мне от него нужно. Я лежала на матрасе, испытывая к себе такую гадливость, что не могла шевельнуться. А потом запаниковала. Не помню, на каком этапе это случилось.

Не хочу вспоминать. Я рванулась и выскользнула из‑под него. Я боролась с его попытками вернуть мое тело в прежнее положение. Я побежала. Помню, как грохотала по деревянным ступеням, ощущая во рту этот мерзкий запах гниения, как опрокинула банку маслин, и она покатилась вниз и ударила меня по ноге. Я споткнулась об нее и несколько последних ступеней одолела, прихрамывая. Одна туфля слетела и приземлилась в коридоре, в нескольких футах впереди, но я не осмелилась остановиться, чтобы ее подобрать. Другого выхода из кафе, кроме как через внезапно умолкший зал, не было. Я проковыляла мимо стойки и выскочила на улицу. На меня смотрели бесчисленные холодные глаза. Я долго бежала по залитой зноем улице, пробираясь сквозь толпу, пока паника и ужас не начали постепенно проходить.

Ну и что из этого, правда? Иногда мне кажется, что ничего. Это всего лишь сказка, которую я выдумала для себя, чтобы все объяснить. Поднималась ли я когда‑нибудь по лестнице в грязную комнату над кафе «Акрополис» следом за человеком по имени Элефтерис? Да нет, конечно. Это невозможно. Мне бы и в голову не пришло совершать такие рискованные поступки. Но сами видите, это явная ложь, потому что мне‑то как раз пришло это в голову. И если бы этого на самом деле не было, где бы я откопала такие подробности, как банки маслин на лестнице? Нет, это сказка. Реальность кончается на том, что человек с чашкой кофе подошел, сел за мой столик и попытался меня снять. Остальное я выдумала нарочно. Вот, говорила я себе, вот что могло бы случиться, если бы не мое непреклонное стремление оставаться Маргарет Дэвисон. Вот почему я позволила себе и дальше оставаться ею, вот почему так долго пряталась за ее застенчивой скованностью. Есть и вторая причина, позволяющая мне думать, что это всего–навсего сказка. Хотя это произошло в Стоке, некоторые детали кажутся мне подозрительно загадочными. Возьмите, к примеру, историю с потерянной туфлей, – это уж явный плагиат. Нет, я все придумала. Ну, разумеется, придумала. Да, должно быть, придумала.

Целую вечность просидела я на каменных ступенях церкви. Мне о многом нужно было подумать, навести порядок в голове. Когда я, наконец, вспомнила об автобусе, было, слишком, поздно: он уже ушел. По словам женщины с автостанции, здесь ходит всего два автобуса в день, и последний отошел как назло вовремя, десять минут назад. Так что я побрела вниз, к реке, гадая, что же делать дальше. Дешевле всего, решила я, переночевать в отеле – не в «Отель де Фалэз», где остановился Мэл, а в другом, на краю города, с глухими окнами, а утром сесть на первый же автобус до Фижака. Я сидела на скамейке, глядя, как плещутся в воде туристы из лагеря, расположенного на том берегу. Я очень устала. Глаза слипались. Я растянулась на траве и погрузилась в странную дремоту, полную то ли снов, то ли галлюцинаций.