во-вторых, мы — европеисты. Конечно, мы хотели быть и стали европейцами. Если экспрессионизм будет синтетизмом, то он будет и европеизмом. Экспрессионизм — это новая Европа. Через 1015 лет все Бальмонты и Брюсовы вымрут, как вымерли хандозавры эоценкайнозойской эры. Они вымрут — и, рассуждая совершенно объективно, кто-то должен их сменить по самым простым законам биологии. Кто-то же должен быть новой, молодой Европой. И мы, экспрессионисты, утверждаем, что нет сейчас никого, кроме нас, кто бы правильнее понимал самый ход всего исторического процесса. Экспрессионизм родился под знаком панфутуризма и Ренессанса XX века и в то же время экспрессионизм родил панфутуризм и Ренессанс XX века. В нашем сознании произошла грандиозная геологическая катастрофа, страшный сдвиг вековых философских и научных напластований (в сравнении Мессинская катастрофа — пустяк), и моя мысль колеблется, как стрелка сейсмографа. Если книжечка резолюций и постановлений III Всероссийского Съезда Профессиональных Союзов или приказа № 1042 от 22 мая 20 года Главного Управления Путей Сообщения о восстановлении паровозного хозяйства сделали целую историческую эпоху, то и моя агитлистовка «Ренессанс XX века» открывает новую историческую эпоху;

в-третьих, мы — трансцендентисты, мы — нуменисты.

Мы хотим познать нумен (да, когда бы не Елена, что Троя нам одна).

Экспрессионизм есть трансцендентный натурализм. До нас поэзия была феноменалистична. Но самое главное — ваше познание нумена не фраза, а реальное просто техническое достижение. Конечно, нумен нам нужен не для нашей карьеры.

Существует «вещь в себе» Канта, «атма» «Веданты» индусов, «идея» Платона и «мировая воля» Шопенгауэра.

Не существует «феномен», «Майя», «мир теней» и «мое представление».

Бытие человека трехмерное (по Минковскому — четырехмерное). Но, может быть, на самом деле, существует не 3 или 4 измерения, а 20 или 30 измерений. Мы не представляем бытие с пятью измерениями так же, как мы не можем представить одно- или двухмерное бытие.

У человека 5 или 6 чувств (шестым чувством будет или цветной слух А. Рэмбо, или световой запах Бодлера, или вкусовой слух Гюисманса). Но может быть, нужно не 5 или 6 чувств, а тоже 20 или 30 чувств, чтобы познать до конца предметы. Мы не представляем бытие с 10 или 15 чувствами так же, как мы не представляем бытие совершенно без зрения или без моторного чувства.

Казалось бы, что никогда и ни за что человек не проникнет в трансцендентное даже ни на шаг.

Но все-таки нужно познать вещь в себе, существующую помимо нашего чувственного знания, нужно познать вещь в подлиннике, а не в виде субъективного образа.

У нас есть чувство конца, чувство последних глубин.

Интеллектуализм, с методом абстракцирования (трансформации наших ощущений в представления и понятия) совершенно попусту и с двумя формами (время и пространство) и двенадцатью категориями чувственности по Канту, дает возможность человеку «через» разум с его неподвижным и безжизненным пространственным подходом и научными навыками абстрактного мышления приспособиться в окружающей среде, но преподносит вместо реальной действительности недвижную, искусственную, схематически-абстрактную псевдодействительность. Трансцендентальное познание вещей не есть еще сама вещь. Чувственные (апостериорные) качества вещей нашего транссубъективного плана бытия, как цвет, поверхность, звук, вкус и запах и нечувственные (априорные) формы рассудка, систематизирующие наши разрозненные ощущения, одинаково не принадлежат самим вещам, а являются результатом только психических процессов познающего субъекта. Абстракция же есть только орудие полезного действия, а нечистого знания. Прагматически было необходимо даже смешение реальности и разума, вещи и представления вещи. Но в дни краха интеллектуализма только через Бергсоновскую интуицию можно понять непосредственную и последнюю действительность в ее первичной чистоте, а не в абстрактных извращениях. Интуитионизм познает абсолютную вещь саму по себе при помощи первоначального постижения внутри самого человека его «я» (его непосредственные данные сознания, как самую доступную, единственную, неоформленную абстракциями реальность), а затем уже проникновения в самую суть всех предметов. Постигаемое непосредственно лишь в интуиции без всяких абстрактных схем есть истинная реальность.

Между «Я» и «не-Я» теперь стоит знак равенства. Если интеллект через абстракцию познавал отношения между вещами (количественность), то интуиция познает саму вещь (качественность). Не Гуссерль и не Коген, а Бергсон освободил гносеологию от физиологизма и психологизма. Гносеологизм Бергсона впервые в истории философии есть теория знания, а не теория познавания. Бергсон первый разъединил время и пространство: отныне время не протяженность, а чистая длительность. Время (и весь иррациональный поток жизни) нельзя измерять, а можно только переживать. Бергсонизм, это неометафизицизм, необиологизм (с неовитализмом) и гиперволюнтаризм. Бергсонизм изменил не только интеллектуальную деятельность человека, но и его психофизиологическую организацию. Когда я вчувствовался в «Творческую эволюцию» Бергсона, то потекла вся моя жизнь по Бергсону, как-то по-иному, даже с физиологической точки зрения.

Антиинтеллектуализм возник во Франции не без влияния работ энтомолога Фабра об инстинкте насекомых и не без влияния психологической школы, основателями которой был ученик Тэна Рибо и его последователи Бинэ и Жанэ, создавшие не логику интеллекта, а логику чувств и даже, наконец, логику бессознательных и полусознательных психических процессов.

Когда по Бергсону нумен переживается или «созерцается», то все бергсонианство очень близко до беспредела глубинной мудрости величайших древнеиндусских Вед (от Ригведы до Веданты), Сутр, Упанишад и Аранияк, к трансцендентному символизму всего индоарийства. Бергсонизм — это возрождение арийского мироощущения, о котором мечтали индологи и Пауль Дейссен, и Чемберлен.

Антирационализм бергсонианства по своему существу, а не по терминологии, соприкасается, с одной стороны — к алогизму китайских таоистов и факиризму индийских йогов, с другой — к внутреннему опыту оккультистов Блаватской, Безант, Папюса, Лидбитераи Седира и антропотеософов Р. Штейнера, Моргенштерна и А. Белого, с третьей — к религиозной метафизике Р. Ойкена и мистицизму Соловьева, Бердяева, Эрна, Е. Трубецкого и Рачинского.

Новое человечество, может быть, в течение 2х тысячелетий будет исповедовать бергсонианство вместо умершего христианства.

Анри Бергсон — экспрессионист. А мы экспрессионисты-бергсонисты.

Между прочим, французские бергсонисты Ш. Пеги и М. Баррес, конечно, экспрессионисты.

Наш трансцендентизм не теоретический (как у Декарта, Спинозы, Бекона, Гоббса, Локка, Лейбница, Беркли, Юма, Фихте, Шеллинга, Шлегеля и Гартмана) и не этический (как у элеатов, схоластиков, отчасти у некоторых неокантианцев), а психофизиологический, инстинктивный.

Трансцендентный мир — это не субъективный мир чисто личных грез или наркотических фантазий, а это новый объективный мир высшего порядка.

То, что раньше казалось трансцендентным, теперь после экспрессиониста Бергсона стало атрансцендентным.

Экспрессионизм — это не та идиотская погоня молодых поэтиков во что бы то ни стало прилепить к себе ярлык нового звучного «изма», чтобы как-нибудь прикрыть убогость своих виршей (сейчас вспыхнула эпидемия новых «измов»). Экспрессионизм стал уже мироощущением и миропониманием. Мы по-новому увидали мир.

Конечно, все видели, как яблоки падают с деревьев, но один только Ньютон открыл закон всемирного тяготения.

Ипполит Соколов

«Бедекер по экспрессионизму», 1920.

Пред нами великие задачи — и потому мы опрокидываем ходячие верования, идеи, и нам, как восставшим против предрассудков, уже обязано будущее. Меньше всего нам свойственно чувство почтительности, нам ничуть не импонирует величие натуральной необходимости. Наш первый и последний враг — равновесие натурального порядка. Разве есть сребренники, за которые мы предали бы, как Иуда, во власть необходимости наше бытие, этот мир, в котором живем, — букет цветов, который вдыхаем?