Зажигает шмаль, затягивается, стараясь как можно дольше удерживать дым в легких. Врубает музыку на полную мощность и запускает порнуху, выключив у видюшника звук.

I'm tired of always doing as I'm told, your shit is starting to grow really old? I'm sick of dealing with all your crap? You pushed me too hard now watch me snap[1].

Она ощущает внезапное умиротворение, мир становится от нее далек — ее ничто не волнует и все радует. Она ощущает симптомы бесконечного кайфа.

Забирается в глубь кресла, сбрасывает брюки и прижимает ладонь к тонкой ткани трусиков. Смотрит на свои пальцы, описывающие правильные круги в промежности, ускоряет движение и напрягает бедра.

Поднимает глаза к экрану, где девица, склонившаяся над перилами, мотает головой, в то время как ее задница, покачиваясь, заглатывает член парня.

There's an emotion in me, there's an emotion in me/ Emotion № 13 blows my mind away, it blows me away[2].

— Но нельзя же оставить все это просто так! Сопляк яростно возмущается. Он расстроен и шокирован тем, что Маню так быстро сдалась. И вновь начинает попрекать ее:

— Он был одним из твоих лучших друзей, а они его убили. А ты сидишь сложив руки.

До сих пор он говорил осторожно и в общих чертах о полицейском произволе, о несправедливости, о расизме и о молодежи, которой следует все это осознать и сплотиться. И вот он впервые напрямик требует от нее разделить его гнев.

Он с явным возбуждением говорит о бунтах, которые должны были последовать за расправой. Он говорит об этом так, как другие говорят о боксе, сексе или корриде. Слова заводят его самого, и он ощущает себя сильным и мужественным перед лицом сил правопорядка, в компании достойных и решительных друзей, которые опрокидывают машины. Эти образы возбуждают его. Он чувствует себя героем.

Маню на героизм не хватает. Она привыкла к тусклой жизни, когда брюхо набито дерьмом, а хлебало на замке.

В ней нет ничего грандиозного. Кроме ее неутолимой жажды. Сперма, пиво или виски — все что угодно, лишь бы лилось рекой. Она даже находит кайф в апатии и мерзости. Может и в блевотине поваляться. Она пребывает в относительном равновесии со вселенной — почти каждый день находится и что выпить, и с кем перепихнуться.

Сопляк не понимает этого и не осознает, как далека революция от этой дыры, где они живут, чтобы о ней думать всерьез. К тому же, чтобы возгораться, как возгорается он, необходимо самоуважение, которого полностью лишена Маню.

Она роется в ящике в поисках флакончика с лаком для ногтей. И сухо обрывает его:

— Ты зачем поливаешь меня дерьмом в моем собственном доме? Мать твою, да кто ты такой, чтобы учить меня жизни? И кто тебе сказал, что его убили?

— Все это знают, ты сама говорила…

— Я болтаю все, что взбредет в голову, а поскольку я люблю выпить, то не обращай на это внимания. Кроме того, повеситься — это вполне в его духе, а ты взял себе в голову, что его прикончили легавые. Советую тебе не путать мои бредни со своими.

Она находит пузырек с лаком, зажимает в кулаке и размахивает им под носом у Сопляка. Тот осторожно пятится, бормочет какие–то извинения, уверяет, что не хотел ее обидеть. Он на нее не злится, к тому же он не верит, что она может ударить его. Видно, что она просто поджидает подходящий момент, чтобы закончить с этой темой.

Но он сделал правильно, что попятился — на самом деле она его чуть не стукнула.

Она хорошо знает, что Камел наверняка не сам повесился. Он был слишком гордым для этого. И хотя к жизни он был очень приспособлен, все же любил ее достаточно, для того чтобы пожить еще. А главное, Камел не покончил бы с собой, не прирезав перед этим десяток человек. Она слишком хорошо его знала, чтобы в этом усомниться. Они неплохо ладили между собой, охотно шлялись вместе и имели одинаковые взгляды на то, как следует развлекаться.

Его тело обнаружили накануне в коридоре. Последними, кто его видел живым, были легавые, надзиравшие за ним. Никто никогда не узнает, что произошло в действительности. Сопляк прав — даже она с трудом мирится с тем, что ничего не предприняла. Когда–нибудь она преодолеет себя.

Ей не нравятся уловки, к которым прибегает Сопляк, чтобы заставить ее разделить его возмущение, как и то, что он пытается использовать смерть Камела в своих политических интересах. А ему кажется, что этот мертвец принадлежит ему по праву, независимо от всякой политики. Он открыто презирает ее за трусость. Маню кажется, что его морда не настолько уродлива, чтобы убедительно выражать презрение — она может поправить дело.

Она торопится открыть пиво, перед тем как взяться за ногти. Ибо знает, что жажда начнет терзать ее еще до того, как они высохнут. Она колеблется, но потом предлагает бутылку и Сопляку, показывая, что не злится на него. Еще немного, и она нажрется и забудет об этой истории. Она уже смирилась с идеей, что кому–то все равно придется сидеть в дерьме, и понимает, что относится именно к этой категории.

Она накладывает больше лака на кожу, чем на ногти, поскольку у нее всегда чуть дрожит рука. Только бы лак не испачкал члены, когда она их будет дрочить…

Сопляк неодобрительно смотрит на нее. Он не считает лак для ногтей необходимым для праведного дела. Это знак покорности перед лицом мужского шовинизма. Но поскольку Маню принадлежит к категории униженных и оскорбленных, которые не получили достаточного образования, она не обязана быть политкорректной. Он не держит на нее зла за ее недостатки, он ее жалеет.

Маню шумно дует на левую руку, потом берется за правую. Сопляк напоминает ей целку, заблудившуюся в душевой при мужской тюрьме. Окружающий мир наседает на него с болезненным сладострастием. Его бесит все окружающее, а дьявол идет на всякие уловки, чтобы осквернить его чистоту.

Раздается звонок. Она просит мальчишку открыть двери, машет руками, чтобы ногти сохли быстрее. Появляется Радуан.

Он знает мальчишку, ведь они живут в одном квартале, но удивлен, застав его дома у Маню, ведь они никогда не разговаривали друг с другом. Леваки считают арабов реакционными мудаками, к тому же чересчур религиозными. А арабы держат леваков за вечно пьяных клошаров–гомиков.

Радуан решает, что она затащила паренька к себе, чтобы соблазнить. От нее можно ждать чего угодно. Он спрашивает, не помешал ли, делая Маню незаметные пошлые знаки. Настолько незаметные, что мальчишка краснеет и начинает ерзать на стуле. Он не любит, когда шутят на тему секса.

Маню глупо ухмыляется, а потом отвечает Радуану:

— Конечно нет, ты нам не мешаешь. Мы столкнулись в бакалее, он захотел поговорить о Камеле. Ты ел? В холодильнике еще остался паштет.

Радуан по–хозяйски лезет в холодильник: он здесь такой частый гость, что чувствует себя как дома. Сопляк продолжает свою речь, обрадованный появлением нового слушателя.

Он повторяет свои обвинения с удивительным спокойствием духа. Внук миссионера, он занимается обращением аборигенов квартала в свою веру. Он желает им добра, ему нравится просвещать их.

Мальчишка не особо проницателен, но до него вскоре доводит, что Радуану его речи еще меньше понятны, чем Маню. Он разочарован и прощается.

Маню с улыбкой говорит ему до свидания. Самое неприятное в мудаках то, что в жизни они вовсе не такие противные, как в кино. В настоящей жизни в каждом всегда есть что–то теплое, человеческое.

К тому же Сопляк прав по существу. В настоящей жизни откровенную ненависть могут вызывать только легавые.

Она накладывает второй слой лака, не ожидая, пока высохнет первый. Ей больше нечем заняться. Радуан с гордостью достает бурый брусок:

— У тебя есть бумага?

— В корзине позади тебя. Ты что, курить начал?

— Причем здесь это? Держи подарок от Короля Радуана.

— Стал дилером, как и старший брат? Хитрожопый Радуан.

— Не твое дело… Я делаю свой бизнес. И держу ситуацию под контролем.

— А я и не лезу в твои дела. Потому и вырядился, как крутой? Словно все шикарные компании планеты у тебя в спонсорах. В квартале каждая собака знает про твой бизнес. Ты мудак, тебя скоро заметут легавые…