— Ты и так синий, — возразил Авилов.

— Не сейчас. Потом, в час ночи. Вначале почтим Сергея Донатовича. Он сегодня появится. Нужно уважить.

— Уважим, — согласился Авилов. — В баре?

— Нет, туда не пойду. Ко мне пойдем, нужно подготовиться. Ее не могу видеть, — шепнул Шурка.

— Тамару?

Тот кивнул. Они добрели до избы, где светилось окно, и женщина в уютной розовой кофте вязала в кресле, поглядывая в телевизор.

— Жена моя, Любовь Егоровна, — представил Шурка. — Это Александр, как тебя по батюшке-то?

— Сергеевич.

Она улыбнулась.

— Жена у тебя милая.

— Женщина положительная, — согласился Шурка.

Авилов осмотрелся — накрахмаленные занавески, цветы на окнах и оранжевый абажур, точно такой, как у его тетки Нюры. Шурка накрыл стол, достал из холодильника водку и малосольные огурцы, но бутылку не откупорил, пусть в себя приходит. Они поужинали свежей картошкой с укропом и луком, Любовь Егоровна, отвлекшись от сериала, нажарила карасей. Время тянулось незаметно, громко тикали настенные часы с кукушкой.

— Неспроста все это, — рассуждал Шурка. — И кража, и все неспроста. Я тебе скажу по секрету, я тоже виноват, — он понизил голос, чтобы не слышала Любовь Егоровна. — Она меня охмурила, я думал: чисто несчастная женщина, сделаю, что просит, надо помочь. Даже не спросил, дурак, зачем ей это… А что вышло? Пока я по ее просьбе с крыши летал неудачно, муж, офицер этот, прикарманил рукопись.

— Почему офицер?

— Декабрист. Мученик, таких по лицу видать. Я еще в армии научился декабристов определять. По лицу видно, что человек на муки создан. Они либо рано помирают, либо так маются, что не приведи господи. Двое из троих, что я в роте приметил, на службе и погибли. А третий уж после, в тюрьме крестные муки принял. Если человек прямым шагом к смерти идет, его не остановить. И женщину подберет такую, что подтолкнет. Инстинкт смерти называется, я читал. Так вот. Сбил меня. Что я говорить-то хотел?

— Что неспроста все.

— В общем, ходил я к Мишке, хотел на нее показания дать. Напополам разрывался, потом решил, что нет, все расскажу, как было, но без протокола. Так и рассказать не смог, мямлил, мямлил, но Мишка не прост, интригу мою с Тамарой все, кроме благоверной, знают. Догадался. Ну хорошо. Догадался, а рукопись-то тю-тю, уплыла. Ему положено найти, но он так всех утопит, он же не формальный человек, а сознающий, бережет душу и человечность соблюдает. Поэтому газетную брань презирает и не спешит. Но пока он раздумывает, да с совестью переговоры ведет, все больше народу запутывается. Потому как соблазн! Вот ты, к примеру, ее видел, рукопись-то? В руках держал?

— Держал.

— И что? Скурвился?

— Скурвился, — признал Авилов.

— Вот видишь. Нет таких, кто б не скурвился. Нечеловеческие силы надо иметь, только святой выстоит.

— Почему?

— Много людей ее почитали, потому и ценность. Одному она принадлежать не может, с ног собьет. Только миром можно выстоять, по одиночке не выйдет. Заграбастаешь себе — и готов. Непосильная задача этим владеть. Кесарю — кесарево, а Богу — Богово. Соразмеряй, то есть. А мы больно много о себе понимаем. Прости нас, господи, за лихую гордыню нашу.

За окном уже давно порывами задувал ветер. Застучали о жесть редкие капли, они то учащались, то успокаивались, начинался дождь.

— Может, это он над нами посмеялся так, — продолжил Шурка. — Испытать хотел. Я Александра Сергеича имею в виду. Большой был шутник, как люди рассказывают…

Авилов принялся думать. Зачем он ввязался в историю с рукописью, когда нужно было держаться в стороне? Зачем полез? Все решилось в один момент: когда Гена метнул ее в костер. Тогда он уже не думал, а поступал. А до этого? Был же выбор — выслеживать Гену или нет? Выслеживать, потому что надо знать, что с рукописью. Когда он потерял осторожность? Когда закрутило в эту воронку? Раньше, еще раньше. Пожалуй, когда стукнули Наташу и стало действительно опасно. До этого все еще казалось игрой. Он втянулся, когда стало рискованно. А уж если рукопись оказалась в руках, грех было ею не воспользоваться. Одно действие потянуло за собой другое. А с кого все началось? С дурной бабищи Тамары. Что называется, ложка дегтя в бочке меда. Паршивая овца все стадо испортит. Шурка пострадал. Но одной Тамары тоже бы не хватило. Тут работала группа поддержки: муж, Гена, потом и он сам… Все потрудились. Стадное чувство.

— Собирайся, нам пора, — прервал его размышления хозяин.

Дождь лил как из ведра. Трава стояла свежая и сырая, листья светились под светом редких фонарей. Над городищем гулял беспризорный ветер, они молча ежились в ожидании, скрестив тонкие лучи фонариков. Послышались шаги, сиротливо заметались лучи. К ним, наклоняясь от ветра, приближались фигуры. Авилов скорее угадал по силуэтам, чем разглядел Лару с Наташей. С другой стороны городища поднялся мужчина, это был Спивак. Появилась Зося и приблизилась к депутату, но голосов не было слышно, никто не заговорил, это было неуместно и даже, пожалуй, стыдно. С призраком надо быть наедине, одному его почувствовать, одному страшиться, одному думать. Чтобы он пришел к тебе, выбрал и испугал тебя.

Ветер вдруг ослабел, — они, как по команде, повернулись на восток, откуда наползали тучи на редко проглядывавшую луну. Нависло молчание, снова выплыла луна, и в ее свете из-за ближайшего холма показалась грузная мужская фигура в черном одеянии, похожем на рясу, и двинулась, ссутулившись, на запад, изредка взглядывая на небо. Когда человек поднимал голову, в свете луны становилось видно недовольное лицо в резких складках печали. Оно было усталым, смуглокожим, темным, как у старого негра.

Луна потухла, призрак скрылся за холмом.

— Вот и все. Такое, брат, кино, — подытожил Шурка. Авилов потрясенно молчал и не заметил ни обратной дороги, ни куда исчезли остальные.

Любовь Егоровна спала, мирно посапывая за занавеской, разделявшей комнаты. Шурка разлил водку.

— Ну, теперь поехали. Теперь можно и выпить. Упокой, господи, его душу.

— Ценный ты мужик, — произнес Авилов. — Идеи производишь в промышленном количестве…

— Я из них. Из декабристов. Всю жизнь хожу по краю, преодолеваю свою отчаянность. Сколько раз хотел руки наложить. Главное перетерпеть один момент. Сможешь — человек. Не сможешь — труп. Ну да ладно, что обо мне говорить. Про себя скажи.

— Нечего.

— Ты сидел?

— Сидел.

— Смерть видал?

— Ну.

— Обычный русский. Хорошо, что не недомерок. Опасаюсь только, что снова сядешь, потому как судьба распроклятая. Затягивает, как в воронку. Поэты тоже. Возьми вон Баратынского, в пажеском корпусе проворовался, в солдаты отправили служить, в Финляндию. Он много понаписал про финские скалы… Поэта куда ни кинь — стихи выйдут. Другой был драматург, всю жизнь под судом ходил, Сухово-Кобылин такой. Как говорится, от тюрьмы да от сумы… Заметь, в каждом ресторане, вместо того чтобы с дамами отплясывать, «Таганку» исполняют… А рукопись-то, а? Александр Сергеич не иначе как издевается… Шутки его невеселые. Думай, как выпутываться будешь, но утром, Шишкин на тебя глаз положил. Посадит, наверное. А сейчас спать. Где хочешь, на диване или на печи?

— На печи.

Шурка приволок овчину с подушкой и простыню, забросил на печь и удалился. Спать Авилов не мог, слушал дождь, глядел на заоконный фонарь и оперившие его листья и ни о чем не думал. Снизу от печки в тело проникало тепло, иначе бы он замерз, водка не согрела, прошла, будто вода, насквозь. Перед глазами все стоял черный человек с городища и наводил смертную тоску. Под утро, когда запели петухи, он заснул, а когда проснулся, Шурки не было. Любовь Егоровна поглядывала в телевизор, шевеля спицами. Авилов, услышав стук часов, взглянул на циферблат и понял, что к следователю он опоздал.

Он перевернулся на другой бок и заснул снова, вспомнив, что Нины почему-то не было вчера на городище, но, может, так оно и к лучшему.