Они вышли из гостиницы, решив прогуляться до городища Воронич. На асфальте под фонарем лежал первый желтый лист. Быстро темнело. Было полчаса ходу, вначале дорога шла по шоссе, потом по тропинке в поле, часть пути почти отвесно взбирались в гору по дощатым ступенькам, в полной тьме, с фонариком, отмахиваясь от комаров. Наташа боялась темноты и, прогоняя страхи, обсуждала подробности романа Пушкина с Керн.

— Но не могли же они сделать ЭТО в аллее!

— Почему?

— Там комары — звери… А на могилу Пушкина сходим в последний день. Попрощаемся, нарвем цветов. В музей надо попасть во что бы то ни стало. Неизвестно, будем ли еще в этих краях. Может быть, никогда. Нужно воспользоваться случаем.

Авилов так привык к ее постоянному журчанию, что ему становилось не по себе, когда она смолкала. Ближе к Вороничу они увидели вспышки фонариков, стали слышны голоса. На холме были люди, они держались отстраненно, кивали, не вступая в разговоры. К Наташе подошла девушка, воздушная, как одуванчик.

— Привет, ты завтра зайдешь? Я отложила тебе ту книгу.

— Зайду. — Наташа отступила и прижалась к нему. Авилову захотелось спросить: «Она к тебе пристает?» Еще не хватало соперничать с девушками. Лесбиянок он видел, но не таких нагло-прелестных, с чистым мальчишечьим лицом. На холме задувало, по небу мчались тучи, время от времени луна показывала кривое изрытое лицо. «Опять он здесь, — пробурчала Наташа, — этот Спивак», — и кивнула на человека в белом, с которым они завтракали в кафе.

— Ты его знаешь? — удивился Авилов.

— Все его знают. Депутат Госдумы. Редкий вид экзотической жабы. — Наташа передернулась. — Детей любит, маленьких девочек. Зачем заявился, спрашивается? Все загадили и бегают, как ужаленные, по монастырям и церквям, грехи замаливают…. Про бильярдные шары узнал, что украли, от счастья чуть не лопнул, что не один он такая гадина. Маленький жирный мерзавец… — Авилов погладил ее по спине, успокаивая. Она продолжала нервно сопеть и возмущенно оглядываться.

— Гена, сходи-ка туда, — скомандовала худая рыжеволосая женщина и показала на бревенчатое строение. Нам тут пообещали призрак. Там должны быть приспособления. Что-нибудь для освещения сцены.

— Дура, — тихо произнес из темноты женский голос. — Умозаключенная. — Авилов, заинтересовавшись, невежливо навел луч фонаря, чтобы посмотреть, кому принадлежит этот чудесный голос. Женщина лет сорока, не смутившись, спросила: «У вас не найдется зажигалки?»

— Конечно, — поднеся огонь, он увидел синие глаза. Явный перебор по красивым женщинам. Зато рыжая отдувается за всех. Редкая мартышка.

— Я забыла фонарик, — сообщила синеглазка. — И юбку порвала. Захватите меня с собой в обратный путь, если нетрудно. Можно завернуть ко мне на самовар, я живу возле музея.

— Вы здешняя?

— Немного своей земли с домом… Ну что, идем?

— Может, подождем этого Гену?

Авилов переступил с ноги на ногу.

— Сейчас начнет быстро холодать, — возразила незнакомка. — Все-таки август. Я вам и так все расскажу.

Они двинулись вниз, по дощатой лестнице, держась за шаткие перила, незнакомка спускалась впереди, а Авилов ловил ноздрями ее запах, лесной и пряный.

— Этот Гена, — синеглазка хмыкнула, — художник. Хотя, скорей всего, маньяк, шастает по кустам с мольбертом, а на картинах или вообще ничего нет, или красные дыры. Красные дыры на белом, красные дыры на черном, красные дыры на голубом… Называется как-то. «Моя источающая душа…» Или исчезающая… или истекающая… Не помню…

Авилов, слушая сладостный голос, только что заметил, что Наташа притихла и давно помалкивает, только держится сзади за его куртку. Их нагоняли, и обрывками долетал разговор рыжеволосой Ларисы с Геной. Он нашел-таки ржавый прожектор. Синеглазка рассмеялась: «Все материалисты — дурни или жулики».

Они опять шли лесом-полем, полем-лесом, пахло травой и сосновыми иглами. Спутники отстали, луну затянуло тучами, они двигались молча, глядя каждый в себя. Стояла полная тьма, лишь шумели на ветру невидимые деревья и прыгал по корням луч фонаря. Возле большого дома из бруса синеглазка достала ключ, отперла сени и спросила: «Ну что, чай?» Авилов занес над ступенькой ногу, но Наташа потянула назад.

— А вы домой идите, — бестактно посоветовала ей синеглазка, — вам неинтересно. Тут уже недалеко.

Авилов оглянулся на Наташу.

— Я провожу девушку и вернусь.

— Как хотите, — женщина зажгла свет и удалилась в глубь дома. Юбка на ней была порвана до бедра, и Авилов вдруг сглотнул.

— Я засыпаю на ходу, — сказала Наташа. — Длинный день, слишком много впечатлений.

Авилов проводил маленькую всезнайку и отправился на самовар. Позвонил у двери, услышал «входите», ударился о какой-то инструмент. Потирая голову, зашел в избу и попал в позапрошлый век. Так, наверное, жили купцы. С медным самоваром, с иконами в золотых окладах, с плюшевыми креслами. За столом, кроме хозяйки, сидел давешний славный мужичок с лицом Блока, пристроенным на маленьком корявом туловище, и обиженно жестикулировал:

— Так полез, обыскивал, нашел прожектор.

— Ну что ты от них хочешь, Шурка? Им и Божья Матерь инсталляция. Это ж трясуны, постмодернисты.

— Секта, что ли?

— Вроде того.

Синеглазка улыбнулась гостю так, что он задержал дыхание.

— Проходи, не стой в дверях. Самовар поспел. — Авилов чувствовал себя свежим, выспавшимся, но точно попавшим в заколдованное царство. Здесь морочили голову, но разгадывать не хотелось. Ну призрак и призрак. Интересно, пеший или конный? Игра устраивала, если столько красивых женщин.

— Вынюхивают, подозревают, — негодовал Шурка.

— Подозревают те, у которых у самих рыло в пуху.

— А ты мне веришь, Нина?

Значит, синеглазку зовут Нина.

— Ты тут ни при чем. Ты можешь сделать бомбу, самолет, фейерверк. Но не Сергея Довлатова. Его тебе не сделать.

— Почему это? — обиделся Шурка.

— Это головная работа. Хватит сопеть. Лучше скажи, когда закончишь ремонт. По дому соскучилась. Когда посетители уходят, там так половицы жалобно скрипят, будто дом стонет, пощады просит.

Она повернула кран самовара, нацедила чай в чашку с золотыми и лиловыми цветами на боку, поставила на блюдце и подала Авилову.

— Хочешь баранок? Или пряников? Гляди, Шурка, какое у человека лицо! Прямо выписное, как на иконе. Настоящее бандитское лицо.

Авилов криво усмехнулся и спросил:

— Вы здесь работаете?

— Проживаю. Раньше была актрисой, вышла замуж за хорошего человека, овдовела и думаю: что же дальше делать? И поняла — жить. А чтобы жить, нужно место. Не везде это получается. Тут встанешь — поутру соловьи поют, пойдешь босиком на огород, нарвешь овощей, поработаешь на земле. В город езжу только зимой, в театр. Оркестр, меха и так далее. Читать, гулять, купаться до сентября.

— Ну, это… — перебил Шурка, — я пойду, Нина, а то расстройство одно… Думаю про призрак, — озираясь, наклонился к ней Шурка, — что это самозванец какой. Человек сколько сделал, место оставил, оно и пустует в душах. Обрыв в сети. На это место взошел другой, с его ростом, внешностью. А таланта нет, вот он и бродит, неприкаянный, бесталанный. А когда на него глядят, то он вроде больше себя чувствует. Господи, прости нас, грешных, за гордыню.

Шура перекрестился на икону и, поклонившись, встал. Дверь за ним закрылась, Авилов молчал, сидя напротив, смотрел хозяйке прямо в синие крапчатые глаза, она тоже на него глядела. Смотрели долго. Никто никуда не спешил.

— Мы спать будем? — нарушил он затянувшееся молчание.

— Ну а как же? Непременно будем. Каждый в своей кровати.

— Что-нибудь мешает сделать это вместе?

— Нет, голубчик, ничто не мешает. Но это несерьезно.

— Я здесь на три дня…

— Думаешь? — она сощурилась. — Но если ты так решил, тогда приходи в последний.

— Сплетен боишься?

— Нет.

Синеглазка поднялась, накинула пальто, босиком проводила Авилова до калитки и долго запирала засовы.