Всю дорогу они молчали, пока не въехали во двор, расположенный ниже по склону. Они вышли из машины, и на них опасливо покосилась с крыльца маленькая круглолицая старушка в платке.

— Это моя мать, — представил Цайнер.

Он повесил ружье на плечо и первым стал спускаться в низину. Сначала за домом они вышли на глинистую тропку, обсаженную голыми яблонями. Лужицы затягивала тоненькая, прозрачная корка льда, которую Цайнер специально разбивал каблуком, чтобы услышать звон, с которым ломался хрупкий лед. Они сошли с тропки и продолжили спуск по крутому склону лу́га, осторожно, гладя под ноги, чтобы не упасть. Когда они снова вернулись на тропу, выяснилось, что ее так развезло, что они при каждом шаге проваливались в грязь. Было ясное, светлое утро. В низине виднелись два пруда, скрытые молочно-зеленым ледяным панцирем. По дороге Цайнер дал псу команду «шерш», в надежде поднять зайца, и пес тут же исчез в кустах. Оттуда вспорхнули две дикие утки, и, как только они опустились на пруды, Цайнер свистом подозвал пса. Длинные деревянные мостки, с которых кормили мальков, вели до середины одного пруда. Внезапно Цайнер замер, сорвал ружье с плеча и выстрелил. Ашер не понял, куда он метит, но в направлении выстрела какой-то зверь нырнул в воду и ушел под лед.

— Я в нее попал, видели? — крикнул Цайнер и пояснил, что метил в ондатру.

Возможно, он только ранил ее, потому что она скрылась подо льдом.

Он прошел по берегу пруда и поискал ондатру. Перед ним, не отрывая морду от земли, бежал пес, а наткнувшись на нору, принялся, поднимая комья земли, бешено ее раскапывать.

— Ондатр я отстреливаю в основном с января по апрель, — сказал Цайнер. — Можно, конечно, охотиться на них и летом, и осенью, но до середины декабря мех еще так себе, торговцы пушниной много не дадут.

Пес время от времени переставал рыть и принюхиваться, когда в пасть ему попадал аир, которым ондатры устилают норы. Тогда Цайнер, глядя на него, начинал смеяться. Спустя какое-то время он заключил:

— Нет их там, — и снова скомандовал псу: «Шерш!»

Они двинулись за псом, который пытался взять след, и тут Ашер заметил Хофмайстера, который шел к ним по другому берегу.

Цайнер его подождал:

— Хотите пострелять ондатр? — спросил Хофмайстер у Ашера.

Лицо у него было совсем заспанное, глаза заплыли.

— Мы сейчас стараемся охотиться чаще, из-за бешенства. Вы сами видели, что бывает.

— Но у того раненого не было бешенства, — сказал Ашер.

— Но могло быть. Звери сейчас представляют опасность, — возразил Хофмайстер.

Ашер ответил, что у него неверный взгляд на это заболевание, что с тех пор, как застрелили больную лису, не было отмечено ни одного нового случая бешенства, но Хофмайстер не хотел об этом слышать.

— Ондатр мы стреляли и стрелять будем, — сказал он с вызовом. — Весной, когда мы спускаем пруд, они вылезают из нор, и тут-то мы их и берем. Однажды за утро настреляли двадцать восемь штук. Они же все запруду рушат.

Пожав руку Ашера, он по-прежнему ее не отпускал, и так они шли дальше, а он рассказывал, что на ночь поставил ловушку. За мостками он встал на четвереньки и расколол рукой тонкую ледяную корку у берега, которая разбилась, как стекло. Потом он осторожно вытащил из-подо льда ловушку с мертвой ондатрой. Стальные скобы ловушки захлопнулись, раздавив ее тельце посередине. Шкурка у ондатры была влажная и невзрачная, с нее капала на землю вода. Ашеру показалось, что размером она примерно с кролика. Хвост у ондатры бессильно свесился набок, он был чешуйчатый, похожий на веретеницу. Потом они прошли еще несколько шагов и подождали, пока Хофмайстер руками не обшарит норы, которые уходили вглубь берега (он сказал, что если они забиты илом, значит, ондатры ушли из канала), а Хофмайстер тем временем объяснял, как работает ловушка. Она состояла из двух стальных скоб, соединенных шарниром, и кусочка проволоки, которая натягивалась, когда скобы были разведены. В качестве приманки, пояснил Хофмайстер, вновь опускаясь на колени и громко кряхтя, он кладет кусочки яблока. Ондатра хватает приманку, задевает проволоку, и скобы захлопываются. А бывает, захочется посидеть в засаде пострелять в ондатр дробью, но с ловушками как-то надежнее.

Мертвую ондатру по очереди несли то Хофмайстер, то пес Цайнера. На кустах кое-где не облетели желтые листья, покрытые инеем. Наконец, Хофмайстер снова поставил ловушку.

— Зайдите на стаканчик винца, — пригласил он.

Они шли вверх по склону, по жнивью, теперь ондатру несла собака, и Хофмайстер заметил: они, мол, и знать не знали, что он врач.

— Мы все слышали, но нам всё равно, — вставил Цайнер.

— Нас это не касается, — перебил его Хофмайстер.

Жена Хофмайстера неизменно отворачивалась, стоило Ашеру встретиться с ней глазами. Она хлопотала, не глядя на гостя, достала из буфета бутылку красного вина и кофейные чашки, из которых они и стали пить. Дощатый пол был чисто выскоблен, на стене висела старинная фотография в рамке, которую он не заметил на свадьбе и которая изображала солдат австро-венгерской императорской и королевской армии. Над фотографией красовалась наклейка в форме сердечка, с надписью «Штирия, зеленое сердце Австрии». Повар в колпаке высовывался из открытого окна во двор казармы, где перед фотографом выстроился взвод в шинелях. Трое лежали на земле, подстелив положенные одно поверх другого одеяла. Все, кроме офицеров, повесили на плечо винтовки, солдаты были с голыми руками, офицеры — в перчатках, один из сидевших сунул руки в карманы. «Это мой дед, — сказал Хофмайстер, указав на худого человека с большим носом и с усами. — Он погиб в Италии».

Хофмайстер подмигнул Ашеру и, прежде чем отпить, чокнулся с ним кофейной чашкой. Потом он повел его на чердак, где висели шкурки лис и ондатр. Жестяной бак был наполнен стружкой, «чтобы чистить руки», — пояснил Хофмайстер. На треугольных дощечках, как на распялках, сушились шкурки ондатр. Ашер похвалил их, и тогда Хофмайстер сказал, что кое-какие недостатки у них есть, и заодно пояснил, как их устранить.

— Я сегодня не спал ни минуты, — пожаловался Цайнер, когда они вернулись в кухню.

Хозяйка дома как раз куда-то ушла. Ашер чувствовал себя как-то неуютно, но Хофмайстер, быстро захмелевший после бессонной ночи, не позволил ему встать и откланяться, а все подливал и подливал вина, так что его кофейная чашка была полной, как в начале визита. Он ощутил опьянение и стал не без опаски им наслаждаться. В кухне было светло и удобно, Хофмайстер говорил и говорил без умолку, а Ашер задумался о своем. Ему вспомнились крошечные инфузории-трубачи, которых он как-то раз разглядывал в микроскоп. Они напоминали воронкообразные чашечки цветов самых разных окрасок. Он встрепенулся, заметив, что на мгновение закрыл глаза, а поскольку солнце светило ему в лицо, на изнанке своих отливающих розовым век он в полудреме увидел какие-то хрустальные дворцы. Вскоре вернулась жена Хофмайстера, она встала к печке, занялась обедом и скупо отвечала на вопросы. Однако, было похоже, что она перестала его стесняться, и ему это пришлось по душе. Следом за Цайнером он двинулся по покато сбегавшему лугу к дому его родителей. Цайнер тоже подвыпил, но старался этого не показывать. Ашер с трудом переставлял ноги, как будто тело его налилось свинцом. Возле дома их облаяла толстая пятнистая собака, принадлежавшая родителям Цайнера.

— Не подавайте руку моим старикам, — предупредил Цайнер, когда они подошли поближе, — а то собака еще решит, что вы хотите их ударить.

Тяжело ступая, они двинулись дальше вниз по склону, как вдруг Цайнер остановился.

— Вам, наверное, любопытно, — начал он, с трудом ворочая языком, — почему это я сижу дома и не работаю. Надел у меня небольшой, вы совершенно правы. Я продал участок леса. Вы не думайте, так многие делают. Послушайте, я пытаюсь получить пенсию, пусть-ка мне заплатят компенсацию за мою руку.

Он отогнул рукав, и Ашер увидел, что запястье у него забинтовано.