Далеко за полночь веселилась компания, но и ей пришло расставаться: Фолберг с хохлом лилипутов по кроваточкам, как обыкновенно, и сами спать, утро вечера мудренее, а Миша с Вурстом под ручку и дальше гулять, дружки закадычные.

Это уж после разводу попала я на бал к одной дамочке. Дамочка — так, ничего себе, в конторе служила. Позвала она кавалеров, барышень, Миша с Вурстом пришли… А девушки все были нашего союза, из домработниц-кухарок, но когда кавалер спрашивает, кто вы, мол, такая? — они все чирикают: медсантруд. Одна — медсантруд, другая — медсантруд.

А я откровенно:

— Я со щами полощусь!

Вурст сразу — Хо-хо! — и ко мне, и Миша ко мне, и подружились…

И третий раз лилипуты играют «Макбета» в городе Чирикове, и зала театральная битком, а ведьма в блистающем наряде опять пришла, так ее и тянет, и перед сценою села: по левую руку — ближе к сердцу ее жестокому телохранитель в портупее, по правую — муж-начальник. Потом многие гадали, как он в театр попал, удивлялись, но пришел, поместился справа, у печени. В печенках он у ей сидит, вот где!

И начинается «Макбет».

Понимающие люди, те, которые понимают, замерли в восхищении. Муху было бы слышно, но в нашем театре мух не водилось, даже в буфете, их оттуда жестоко изгоняли. Чириков — город красивый, культурный! И надо же, в тихом красивом городе невинные детки погублены, а ведь родители, мыловаренные фабриканты, так их прихотливо воспитывали: у одной в локонах бант розовый — Розочка это; у другой — фиалковый, это и есть Фиалочка! Чудо! А не насладилися жизнью, пупсы милые!

А на сцене тоже погибают невинные, и зала бурлит, но замирает, когда выходит Первая лилипутка.

Как она играла! Это теперь и понять невозможно. Она была как Пат! Как Паташон! Как Добчинский с Бобчинским! Ныне уж такого нет — умерли настоящие артисты: Чарли в земле сырой, Русланова скончалась, Тарапунька — где…

А лилипутка — куколка маленькая, но рык львиный, на бульваре слышно; парочки на скамейках вздрагивают, а муж этой в первом ряду. И Шекспир ему открывает глаза! Он ведь спал сном. Он как в театр пришел, в буфете принял свое, размягчел, ему хорошо, вон он и похрапывает. А у ведьмы юбка была по моде, называлась «шаг»: шагнешь — разрез до пупа, и сзади такое же; она в этой юбке и замуж вышла, когда на казенной табуретке перед следствием вертелась, а тут в партере она ногу на ногу, а телохранитель молодой, в нем страсти кипят. Тьфу! А муж-начальник спит! Но лилипутам со сцены все видно, и лилипутка как рыкнет — А-а-а! — и муж этой проснулся. Проснулся, головою повертел, ворон черный, но глаз зоркий, и спросонья:

— Это, — говорит, — чтой-то?

А телохранитель не обеспокоился:

— Это — «Макбет»!

— «Макбет»? — И тут начальник ловко, как вошь, руку того на жениной коленке изловил. Лапищей своей зажал, жмет и спрашивает: Это, значит, «Макбет»? Это у вас называется «Макбетом»? Я вам точно сообщу, как это называется…

И сказал им обоим сильные слова на весь партер. Он с Кавказа был, он и зарезать мог. Тут ведьма вскочила, «ах!» — говорит, а муж ей — ррах! — и кровь у ней на лице выступила, как лилипутка и предполагала. А ведьма, она ж ведьма, зубы на мужа оскалила, но и он — мужик крепкий, он ей сызнова — ррах!

Тогда она взрыдала от злобы, руками в перчатках рожу закрыла и к выходу бегом, а начальник вслед, и прямо по ногам публики, невоспитанный мужчина, а телохранитель — куда ему деваться? — за ними вприпрыжку… И портупея его на всю залу — тоненько так: скрип! скрип! скрип!

Тут Вурст, как они гуськом побегли, не выдержал, сказал:

— Хо-хо! — громко сказал и засмеялся первый: — Хо-хо-хо!

И все покатились тут:

— Хо-хо-хо!

Уж не один Вурст, а все. А лилипутка, радостная, прямо на сцене: хо-хо-хо! У ней рык львиный.

Так народ смеялся: артисты и публика.

Великий Шекспир! Это невозможно, чтобы какой-нибудь писатель мог так написать и чтобы совпадало. И не только «Макбета», но и другое… Еще до Империалистической на святках Ольга Преображенская волосы распускала и к своему мужу Глебу Пантелеймоновичу, большевику, который с Лениным дружил:

— Что с вами, принц? Чем болеете душою?

Хорошо играли, но куда им до лилипутов! Те артисты исключительные…

А начальник все равно свою не бросил, кто знает, может, нужна была ему ведьма; он охрану сменил, и все дела… Теперь к его жене была женщина приставлена, но такая, я вам скажу, женщина необычайная, что просто мужчина: женственности никакой, а на заду — наган… Сынок провизорский после всего к отцу прискакал, ну а Вурст, он увидел телохранителя, из лавочки своей вышел и спрашивает:

— Что, мальшик, фатер вспомниль? Забыл, а тут вспомниль? Стыдно, мальшик!

Такой немец был Вурст, что всегда за справедливость! А Миша из-под руки Вурста высовывается:

— Пошто решилися благородного родителя навестить? Уж не случилось ли чаво?

Тот глазом задергал и мимо. Но все зачлось друзьям неразлучным!

Я уж посреди Москвы на Болоте жила у большевика Глеба Пантелеймоновича — того, что с Лениным дружил. Его брата младшего, Юрия Пантелеймоновича, за Промпартию посадили, но Ольга, она была женщина ученая, и она не велела Глебу Пантелеймоновичу письма в правительство слать. Вот он и смирился… Оденет пальто драповое, выйдет на балкон и курит папиросу за папиросой… такие времена!

А Вурст, хотя седой был, заплакал дитёю, когда его с позором повели.

— Я, — плачет, — Вурст. Я вурст продаваль. Лавка держаль. Теперь нету! Но я — нихт шпион. Я — русский Вурст. Я завсегда тута. Я с Мишею дружу!

А стража отвечает жестоко:

— Миша — главный шпион и есть!

Хорошо, Бог прибрал провизора, чтобы не видеть бедному, как начальник новенький из «эмки» черной выглядывает, глазом дергает, когда соседа старого по булыжникам волокут… А какие у Вурста в лавочке были колбасы! Сто пород… А тушки свиные, одна к одной, розовые, и жира на них сколько положено: ни больше ни меньше! А сосиски, те прямо светились! А пахло как копченостью, кофием… Вурст девушек своих милых всегда кофием поил. Скажешь ему:

— Спасибо тебе, Вурст!

А он:

— Хо-хо-хо! — и за трубочкой в карман, и анекдот неизвестный, шаловливый…

А лилипуты уезжали из Чирикова, когда ничего такого еще не случилося. На другое утро после «Макбета» и уезжали. А на вокзале опять шампанское, и пробка — в потолок. И поехали, покатили. Они — артисты! У них вся жизнь на колесах, они вроде цыган… Фолберг лилипутам пряничков на дорогу купил, Маруся драников напекла, а они высунулись из вагона, ручки тянут, хохол — в слезах. И Маруся с Фолбергом слезы вытирают. И Вурст с Мишею тут же. Платочками машут…

Ах, Миша! Ах, Вурст!

Была одна женщина по имени Луция. Вышла она замуж и мальчика родила. А назвала по моде — Пятилеткою. Поп Пятилетку крестить не стал, плюнул даже, ну а Пятилетка все равно подрастает. И взяли его родители на ярманку.

Отец с матерью, известное дело, торгуют, а мальчик ихний по ярманке гуляет. С ним и случилось детское… Стали люди женщину к ребенку звать. Кричат даже.

— Луция! Луция! Пятилетка обосрался!

И на всю ярманку.

Мать — к сыну, а к мужу — милиционер.

— Революция? Пятилетка? Обосрались?

Всех забрали.

И еще один.

Тоже одна женщина поехала в Чириков, и тоже на ярманку. Пирогами торговать с капустой, грибами и остальным. Села в поезд, а рядом — еврей. Селезня везет.

И тут входит инспекция!

Испугались баба с евреем — еврей селезня под лапсердак, а баба пироги — под юбку. Инспекция, значит, проверяет, отнимает, а селезень капусту учуял и шею тянет…

Баба не поняла, шипит еврею в ухо: