Весною было. А весной и ручей играет, самому себя не узнать, а если речка, так берега теряет… И по той весенней поре шли двое, с ярманки или еще откуда, но порожние. И вдруг перед ними речка. Вроде и невелика, а течет быстро. Остановились. Стоят. Сюда они в брод перебиралися, а ныне воды переменились, и они стоят в размышлении.

А с другого берега лошадь телегу волочит, на телеге — мужик бородатый, а стал ближе подъезжать — видят Никола с Касьяном, а их так звали, что вроде не знаком он им и нация у него не наша. А лошадь остановилась, заржала, видно, невмоготу ей телегу выволакивать, копыта у нее в глине завязли или еще какое несчастие, но сдвинуться не может, а тот, чужой, с телеги слез и кличет:

— Никола! Касьян! Помогите, православные да сердешные!

И удивление, что не знаком и нация другая, а по-русски речь держит.

А Касьян, черт его плутает, кричит:

— Сам залез в воду, не зная броду, сам и порты марай!

А Никола, он не так! он со всем угождением! он в воду лезет и мужику заезжему помогает. А как помог и лошадь на берег вывез, тот, бородатый, улыбнулся тихо, ласково — Он Сам Христос — и говорит:

— Я вас спытать хотел! И быть тебе, Никола, угодником, и будут дни Николая три раза в году.

А посмотрел на Касьяна! Тот уже понял. Кто Это, и дрожит весь.

— Не сделаю Я тебе худого, Касьян! — говорит Христос Касьяну нашему, глупому да гневливому. — У тебя, Касьяна, как ты на берегу стоял, порты уже в глине были, ты бы их и вымыл зараз, и домой чистым пришел, если бы Мне, Христу своему, помог. Другие всю жизнь меня кличут не накличутся, а Я тебе за так явился. А теперь тебе наказание: только раз в четыре года твоим именинам быть!

Сказал — и нет его…

И лошади нет. И телеги. Река спала… Одни Никола с Касьяном, а перед ними — ручей весенний.

Вот лежу ночью, сна нету, а в груди — немыслимое разновразие историй теснится. Засну — сон, только и он как жизнь.

И тут про кота…

Царя сняли, и стали министры прятаться. Сперва — царские, а потом — временные. И не все сразу в Париж, некоторые выжидали, скрывались, к примеру, у нас, вместе с приятелем своим большевиком Глебом Пантелеймоновичем, от разных властей, да в одном дому, потому что осень и время — темное.

А ложечки серебряные я не трогала! Зачем мне они?.. Это супруга министра временного без своих ложек спать не ложилась, а как недосчиталась, к попадье-матушке: матушка! хроменькая у меня тут убиралась! а матушка: моя Наталочка чужого не возьмет!.. А ложечки родной сынок стянул: с ним никакие женщины наши не хотели, хотя шинель у него и на белом шелку. Но если жена временного ложки считала с утра до вечера и с вечера до утра, то сам временный с Глебом Пантелеймоновичем спорил, и тоже с утра до вечера и с вечера до утра, и ученая Ольга с ними, а под утро Глеб Пантелеймонович ногами на них топал:

— Ленина я вам не отдам!

Но царский министр — тут все наоборот: беседовал с благочинным, и уважительно, пруд фотографировал на закате и был только со своим котом, с которым у нас и появился, и они вместе с черным красавцем в лесу грибы собирали, опята поздние, которые по пенькам… Борода у министра аккуратная, и ходил со складным ножичком, а каждый опенок аккуратно срезал. Срежет, вздохнет — и в лукошко. А как ночи длиннее и путь установился, сказал царский министр матушке благочинной:

— Разрешите, благочинная, я своего кота вашей нянюшке юной оставлю, чтоб она за ним следила и по саду гуляла. Он во дворце рос, в парках дворцовых гулять привык — это ведь кот дворцовый! У кого только на руках не сидел! Кому не мяукал!

Оставил он мне кота, а сам оделся в лохмотья и — за границу.

…А кот — кудрявый, черный, глазищи… Гуляю я с ним по саду, детишки спать полегли, вот я и гуляю, и вижу — сад, а и не наш сад, такой бесподобный! и розы в полный цвет! и запахи летние самые… А кот впереди меня, хвост поднял — ведет будто. Мы с котом цветник обогнули — скамейка каменная, у нас таких и нету! беломраморная! а на скамейке девушка сидит изумительной красоты, вся в бриллиантах и золоте, но бледная-бледная. Тут кот черный, шерсть — дыбом, дорожку мне перебежал, как не пускает дальше.

Я — шажок, а он — мяу!

И грозно так:

— Мяу! Мяу!

Всего три раза.

Замерла я: так кот велел! а сам — хвостом махнул — и к той красавице на колени. И смотрят на меня оба, и жалостливо, горестно.

Испугалась я, перекрестилась, и все исчезло — одна я в саду поповском, и снежок идет…

Прибежала к матушке:

— Матушка!

Спрашиваю, что за красавица в золоте и бриллиантах на скамейке беломраморной…

И матушка перекрестилась, задумалась, говорит:

— Это, наверное, девушка, которая рядом с нами на той стороне пруда в поместье жила. Генерала одного полюбила, невинность свою ему отдала и стала ждать от него ребеночка, а у генерала того — жена, а родители девушки — буржуазия: проклясть хотели, но тут революция, они — в Париж, а девушка осталась, и ребеночек при ней, генерала своего ожидала, а узнала — убили генерала, а ребеночек болел-болел, да умер, тут она руки на себя наложила, а генерал спасся чудом да к милой-ненаглядной, а поспел на похороны. И отпеть эту девушку никак нельзя! И нет покоя ее душе — вот она и бродит по саду.

— Матушка, — говорю, — а министр царский, который с котом?..

А матушка палец — к губам: тсс…

Вот!

А кота черного дворцового с того дня и след простыл…

И опять сплю не сплю и по взгорку с мамой Маланьей иду, и платье мамино шуршит по траве сухой. Гляжу — и у меня такое же — мамино платье. А тут и в церкви зазвонили, весело так звонят: бом! дили-дили!

Оглянулась я, а у церкви благочинный с благочинною рука об руку стоят.

Матушки вот обе снятся, а Петруша мой — никогда.

Гаданье мне было перед войной, а как случилась революция и Пиер домой вернулся, так все исполнилось.

У нас после Империалистической голод был, поляки все помёрли, а мы с моей коллегой Марусей лошадей польских резали. Маруся лошадь по голове топориком — тюк! а я ей горло — кинжалом. Еврейские мальчики как узнали, ухаживать перестали, но Петр Иванович, на то и есть аляфрансе, на вечеринке только музыку заиграли, а я как раз в платье нарядном, лиф мыском, среди подружек стояла, ко мне подошел.

— Позвольте, — говорит, — вас на танец пригласить, барышня!

— Не танцую, — говорю.

— Почто? — спрашивает.

— Хромаю, — говорю.

А он меня всю глазами обхватил.

— Ах, это вы Маланьина дочка Наталочка?

Полюбила я его, и сейчас сердцу больно.

Усы у него, и походка, и голос: он всю Германскую во Франции воевал и там обольстительную науку прошел. И книжечка у него была одна, он ее часто смотрел, сядет так перед окном задумчиво, голову рукой подопрет, граф какой-нибудь. И читает, читает, а я, дура, нет чтобы поглядеть в книжку-то! Это уж после, когда удрал он на партучебу, а меня с дочкой Евочкой, да с матерью своей ведьмой, да с таксиком Валетом и другими собаками охотничьими, да коровами, козами и курами в лесу оставил, его б раскулачили, кабы не я, сиротинка, книжечку эту французскую подобрала, открыла, ахнула: не буквы там — картинки! Мужчина и женщина на каждой странице занимаются этим делом! А еще, но уже впоследствии, видела я в Москве одно блюдо, дорогое уж не скажу как. И нарисованы там бордюром кобыла с жеребцом, сучка с кобелем, лис с лисицею, заяц с зайчихою — разные звери, дикие и домашние, но все друг с дружкою: двадцать четыре любовных звериных пары, потому двадцать четыре варианта, известных от Змея.