В магазин кооперативный со мной ходила, а если к Вурсту — так впереди бежит… Ну а в магазине некоторые мужчины шутят — закроют меня от Верки своим мужским хороводом, а она, бедная, туда-сюда: где хозяюшка?

Тут я ей тихонько:

— Верунчик!

А она через ноги мужчин этих проказливых ко мне — и прильнет. Так любила!

А на Первое мая по нашей Спасской улице, уже имени Карла, но не того, а другого — Либкнехта, проходила демонстрация, и несчастье случилося. Вышла Евочка демонстрацию посмотреть, и Верка с нею, ей, Верке, интересно, а тут музыка заиграла, заслушалась Верка и зашагала со всеми.

Меня дома не было, а пришла — Евочка рыдает, а Рахиль-подружка через забор кричит:

— Наталочка! Верку твою демонстрация увлекла. Теперь на бульваре она, с каким-то чужим мужиком.

Побежала я на бульвар, а у крайнего дома, где переулок Огородный, мужик ходит. Мрачный. И с ножом.

Я — к нему.

— Не видали, дяденька, свиньи черной какой? Молодая. Английская. Веркой зовут. Она с дочуркой гуляла, а мимо демонстрация с музыкой и увлекла Верку…

А мужик:

— Вы мне, гражданочка, сказки не рассказывайте! Где это видано, что свинья на демонстрацию ходит. Привлекать надо вас за такие надсмешки! А кто вы сама такая, по фасаду видно — рюшечки и прочее!..

И ножом поигрывает.

Меня в страх бросило, но я крикнула отчаянно:

— Верка-Верунчик!

А Верка голосок мой услышала, поленницу у мужика этого рылом своротила — свинья все-таки! И вдвоем от мужика побегли-побежали…

У меня дар природной укротительницы: после свиньи цыпленка взяла. А кот нянькой для него. Приручила, как Дуров.

А было так.

Иду тропкой через овраг — это у нас в Чирикове овражек есть, через него на чулочно-веревочную фабрику дорога короткая, так вот иду, с работы шла, а за мной кто-то и нежно:

— Пи-пи-пи!..

Гляжу — комочек желтенький. Один. Без матки. Выводок коршун поел или собаки разорвали, ну, я и взяла.

Домой пришла, цыпленка — в горшок, горшок — на печь теплую. Стала ухаживать. Ртом отогревала! Хорошо, кот Вася помогал, я его в честь Василия Васильевича Парусова назвала, тоже — кот… А петю — Петей. Как Пиера! Вася, значит, подойдет к горшку, где Петя пищит, спать нам с Евочкой мешает, лапой его торкнет, он и уснет — думает, что это — я. Так и жили! Только, вырастая, петушок совсем в меня влюбился, даже к Евочке ревновал и нрав стал показывать. Любовь его непомерная наказаньем стала, никуда без него не выйти: ни в гости, ни на свидание… Я — за калитку, он — за мною. Уже полуторакилограммовый, а плачет!

А тут в Чирикове при торжественном стечении народа красный автобус пустили. Вони от него! Но можно мчаться быстрей ветра, и многие девушки и мужчины молодые свободные стали на красном автобусе до станции кататься — вокзал железнодорожный у нас в семи верстах, и хотя поезда курьерские мимо едут, интересно на поезд посмотреть, как он вдаль летит — к Гомелю или там Берлину…

А шофера автобуса вместе с автобусом из Минска прислали, и он вроде и не так уж плох, а никому не по нраву… А перед мордой у него висело зеркальце — происходящее за задом автобуса обозревать, а он пялится на меня, да и не только на меня — на многих наших женщин и девушек: сидишь в платочке или там в шляпке, а он — глядит. Но вот однажды петушок мой Петя за мной и вскочи! Что делать! Я Петю — на колени, а он головку на плечо мне склонил. Едем так, и — тпру! остановка! сигнал страшный, прямо сирена! А люди от войны, революций, испанки едва отходить стали, про коллективизацию еще слухи, но сирена воет. Уж не к войне ли какой? Пассажиры друг дружку спрашивают, а водитель сигнал выключил и ко мне подходит.

— Гражданочка с петухом! С вас штраф причитается. Вы на базар и так дойти можете, а не на автобусе разъезжать королевною…

Тьфу! Дурак!

Я ему сперва спокойненько:

— Товарищ водитель красного автобуса! Петушок не продается! Он — дрессированный, да я его и не брала никуда. Это он меня отпускать не хочет.

А тот как не слышит: карандаш слюнявит и деньги выписывает, такие деньги, что нам с Евочкой на них неделю жить. Если повезет…

И еще приказывает:

— Если у вас с собой денег нет, документ покажьте! И я вам квитанцию на место работы вышлю.

Тут народ чириковский взмолился:

— Это же наша Наталочка! Вы, товарищ водитель красного автобуса, в Чирикове человек новый, и вы не знаете, какую женщину чудесную наказываете! Она на чулочно-веревочной фабрике поваром второй руки, но в нашем городе нету лучше повара! И дочурку свою Евочку она одна воспитывает. Откуда же у нее деньги?

— Ладно, — говорит, — но пусть она со своим петухом дрессированным убирается! Я петухов ее даже с билетом катать не намерен!

Сошли мы с Петей-петушком. Ковыляем по пыльной дорожке, я с разочарования такого еще больше прихрамывать стала, а Петя, глупый, у ноги толчется. И уже не: пи-пи, а: ко-ко!

Вырос Петя.

— Ах, — говорю, — Петя! Нет у меня денег на курочек для тебя, чтобы мы, Петя, жили с курями и яичками лакомились с дочуркой Евочкой. Но даже если бы и нашлись деньги, Петя, хозяин наш — а он банкир был, в банке работал потому, — не разрешит курятник городить, выбросит нас с Евочкой на улицу: он мне Парусова простить не может, что с ним, с банкиром, не захотела, и к Елене мне уж не возвращаться, Ваня Еленин на меня зуб имеет, так что придется, Петя, тебя резать.

Тосковали потом оба с котом. Вася к горшку подойдет, в горшок заглянет, а нету Пети нашего…

А вот, но это уже когда Сталин деньги менял, одна дева старая, соседка моя московская с Композиторской улицы, Елизавета Витальевна, от грусти своей на Арбате яичко купила простое — не диетическое — и петуха вырастила. Назвала Тарзаном, но по голове била в младенчестве, и Тарзан на женщин зло заимел. Увидит какую, особенно в шляпке как у девы, сразу кидается и топчет.

Казнили Тарзана!

А деве, чтоб не страдала, я малинового варенья отнесла…

Да!

Лежу, думаю, неужели варенья из малины мне больше не варить?!

Ведь — апрель! Самое дело — рафинад запасать. Я с песком не варю. Только сахар-рафинад беру — сиропу больше и прозрачнее он, ягода полнее… А готовую ягодку выбираю осторожно и в баклажку складываю. Сверху уже сироп лью через ситечко.

Раздумалась о варенье так, а в голову — интрига…

И опять про кота. Уже другого.

Этот кот был котом начальника по культуре Миколы Ефимовича Пугача, а звали кота Абрам.

Я к нему на дачу правительственную по рекомендации самого Михалева попала. Нестор Платонович преставился, Евочка наконец за своего военного инвалида Саню замуж вышла, а мне свежий воздух необходим.

Только он так говорил, Микола Ефимович, особенно после борща с ватрушкой чесночной:

— Я не Ефимович! Я — Юхымович! Здесь у москалей получается Ефимович и вроде еврей, а я — Микола, хохол чистоплеменный. И ты мне, Нонна, не подмигивай, — супругу его Нонной звали, — и глаза не делай! У меня в культуре столько евреев работает, и ничего, довольны евреи. Я даже котяру своего любимого, у-у-у, шкура! Абрамом назвал. А как живет Абраша?

А котик Абрам — мурр, мяу, мол, хорошо живу…

И Микола — свое:

— Но объясни мне, Нонна, почему у евреев всегда напереди штанины задираются?

И хохотать! А смех у Пугача будто кашель сухой.

А супруга его Нонна наоборот: всегда носом хлюпала, особенно когда своего Миколу слушала или горячее ела. Умилялась постоянно:

— Микола Ефимович так людям помогал, что и вспомнить страшно! Такой отзывчивый, человечный…

А Микола кота Абрама поглаживает, мясо из зубов выковыривает да похохатывает:

— Когда сплю, — похохатывает, — зубами к стенке!