А ведь как интересно, колбаса по-ихнему вурст, и сам он, колбасник, тоже Вурст… А то еще, но это уж в Москве в Трубниковском, у трех девушек свободных фамилия была Бледенцовы.

Вурст-колбасник колбасу в кредит отпускал по желанию и все другое из свинины, и всегда с удовольствием, почтением, такой добрый, а уж если молоденькая кухарка забежит, так он сразу ей анекдот, а она — Фи! Вурст! Пакостник! — и вон, зардевшись. А Вурст только свое любимое — Хо-хо-хо! — и за трубкой в карман… Раскурит так трубочку, дым колечками закручивается. Бесподобные Вурст знал анекдоты, особенно немецкие, но и всякие другие. Веселый человек! Он, когда рядом и нет никого, один он, Вурст, так он и один похохатывает — Хо-хо! А дружил крепче всего с трубачом Мишею. Миша росточку маленького, мальчик, да и только!

…Встанет Миша ввечеру на бульваре, противу «Арсу», и плачет. А тут случится какой-нибудь приезжий, так он, приезжий, сразу заинтересовывается и к нему, чего, мол, бедный маленький, плачешь. А тот — у-у-у! — ручки болят, бобо, хочу по надобности, а расстегнуться не могу. Ну, если кто Мишу пожалеет и в кусты с ним пойдет, то уж все эту забаву знают, крадутся следом, и Вурст с трубочкой тут…

Приезжий Мишу успокаивает нежно — маленький! Маленький! Сейчас! Сейчас! — расстегнет, а у Миши… Нет, не могу…

Анекдот уж потом пошел, после Миши от Вурста и пошел известный анекдот, знаменитый на всю страну.

Ах, Миша! Ах, Вурст! Где вы, друзья неразлучные? Где молодость наша?

А лилипуты, они как узнали, кто на них из темноты зубы скалит, так они просто дрожат, словно листики осенние. И только телохранитель портупеей заскрипит, а у него ремни новые, со складу, и он ими скрипит на весь партер и к уху бриллиантовому куклы этой чертовой клонится, так лилипуты со сцены — врассыпную… Но они — артисты! Они собою овладевают, «Макбет» продолжается благополучно и благополучно заканчивается.

Мне знакомый гримировальщик Фолберг рассказывал, что лилипуты после ночь не спали. Фолберг их уложил по трое, по четверо поперек кровати; он их всегда так укладывал, и было им очень удобно, лилипутам: они вообще, лилипуты, всегда у гримировальщика останавливались, с детками Фолберговыми игрались и стол брали незадорого; кухаркой-то у Фолберга была моя коллега Маруся, Фолберг к ней тяготение имел, но это уж другая история, а тут он их уложил обыкновенно, а они спать не желают, плачут и водки просят. А главным над лилипутами был не лилипут, а хохол полтавский. Его в Гражданскую враги изувечили, и он негоден стал; вот его к лилипутам и приставили, чтоб паек получать. Но лилипуты его обожали и «тату» звали. Они ведь сироты — лилипуты! Кто видал мать у лилипута или там бабушку? Никто не видал! И хохол полтавский к ним тоже душою своей раненой… Шалил, правда… Выпьет и велит лилипуткам его развлекать, на столе танцевать или что еще, потом на каждое колено по лилипутке, обнимет девушек, пригорюнится и песню заведет грустную хохлацкую. Пел дивно, а больше ни на что не годился, особенно на мужское… Вот лилипуты к хохлу и подступили:

— Тату! Тату! Боимся мы! Мы — маленькие, мы — лилипутики… Увези нас, тату, своих деточек, из этого страшного Чирикова!

А хохол к ним руку простер, как положено:

— Товарищи лилипуты! Самостийные громадяне!

Он с ними всегда так разговаривал, вроде не у Фолберга они, и драники на столе стынут, а митинг идет революционный…

— Самостийные громадяне! Не вы це написалы, не вам отвечати! А у жинки с хахалем делов нэмае, поко чоловик ее у Чеке працуе.

А чоловик — муж, и выходит по-русски: пока муж на работе.

И вот лилипуты сызнова играют «Макбета», но хохол ошибся жестоко: она опять сидит в партере и глазами из-под челки лилипутов жжет, пиявит, а портупея ее телохранителя скрипит на всю залу. И лилипутиков, конечно, дрожь бьет, но куда им деваться, и оци играют! Будто в огонь керосин льют, так они играют, особенно Первая лилипутка… Но когда она кричит про мазь аравийскую, которая кровь не смывает, и ладошки показывает, то публика чириковская уж тут ею не интересуется: некоторые, что побойчее, даже приподнимаются, вроде как от восторга, а на самом деле на руки другой дамочки поглядеть, и назад они откидываются в страхе, и кто-то вон из театра, домой бегом, а Вурст, а он здесь с Мишею, Вурст говорит: Хо-хо-хо! — и Мише подмигивает, потому что у той, вот ужас! руки — в перчатках… А июль! Самая жарища в Чирикове! И Вурст говорит: Хо-хо!

А ведь ничего боле и не сказал, только «Хо-хо!». А лилипуты в дому Фолберговом снова волнуются. Маруся им, значит, пирог к бульону, нэп зачинался, а лилипуты пирог не трогают, не желают пирога, и всё! и даже плачут.

Хохол им ласково:

— Лилипутики, не ревите, лилипутики мои, диточки степные! Играйте что могете. Играйте про других королей и разбойников.

Но тут Маруся вбегает, она в кухне была, Маруся, и она говорит:

— Ой!

И она белее снега.

А это к дому Фолбергову подъехал автомобиль, а в нем — эти.

И уже стучат.

Но хохол поднимается храбро навстречу, он — герой войны, а лилипуты, они как дети — под стол, в шкаф — и затаились.

А за дверью портупея скрип-скрип, ну, и телохранитель входит. Глазом дергает, и у кого научился? Ногою бьет, чистый заяц.

— Кто здесь за лилипутов отвечает? — а сам шапку не снял. Никакой в нем интеллигентности. Мой отец уж на что пьяница горемычный, а братцев учил меньших:

— Сашко! Петрусь! В дом входишь — шапку долой!

А этот, из гимназии, и не запомнил ничего.

— Скажи своим лилипутам, — приказывает нагло, — нечего революционному пролетариату нервы тревожить! «Макбета» играйте, но с лэди — поаккуратней!

И кулак показал, а сам — вон…

А как они на автомобиле укатили со своей, так лилипуты хохла умоляют:

— Увези нас, тату, из этого страшного Чирикова!

И хохол уж на что храбрый человек, воин, но засомневался: может, и вправду до Украйны ридной тикаты, — и по хохлацкой привычке затылок чешет, но тут выступила вперед Первая лилипутка и говорит:

— Стыдно мне, лилипуты-братья, что вы плачете!

А они, лилипуты, действительно плачут, рыдают.

— Стыдно мне! — говорит. — Хотя мы — лилипуты, и недодал нам Господь многого, но такой уж у нас путь и судьба роковая. Артисты мы, братья и сестры! Слава об нас и в Украйне идет, и здесь в Белоруссии. И я, — говорит, — словечка не порушу. Я, — говорит, — напротив сделаю. Я так играть буду, чтобы невинно убиенные, Розочка и Фиалочка, пред ведьмой этой предстали. А если правда, что Вурст с Мишею сообщали, будто она в такие жары руки в перчатках содержит, так — мы «Макбета» исполним, чтобы у нее и на роже кровь показалася… Вот! А теперь, — говорит лилипутка хохлу, — шампанского мне, тату! Шампанского!

И все лилипуты, обрадовавшись, с нею согласно закричали:

— Шампанского!

И до поздней ночи в Фолберговом доме, а дом хороший, гримировальщик за него еще царскими золотыми сорок рублей положил, смех да пляски.

И Фира, это жена Фолбергова, ее Фирой звали, деткам разрешила, с гостями посидеть да песни послушать, которые хохол спивал дивно, и сама дверь из комнаты своей открыла, она ведь больная была, Фира, на кровати больше лежала, а все на Марусе — и дом, и хозяйство, и дети. А детей куча: и Сарра, и Абрам, и Мойше, и еще двое, ну и Марусина трехлетка Маечка, полненькая, вся в гримировальщика.

А как детки с Фирою спать полегли, веселие не кончилось: Маруся с хохлом плясать стали, и мимо как раз Вурст с Мишею парочкой… Заглянули нежданно, выпили, и пошла потеха. Вурст в Марусину шаль завернулся, челку на лицо сбил, губы — красным, глаза — синим, жопой вертит, а Миша перед ним скачет с почтением, глазом дергает, за револьвер игрушечный — это у деток Фолберговых пистолетик был на забаву — хватается. Ну, точно ведьма с сынком провизорским… А ведь как отца-то жалко, почтенного провизора! Провизор этот всегда голову потупив держал, когда рецепт разбирал, к бумажкам клонился и пообвык, а уж потом совсем голову опустил, бедный человек, и к домам жался…