— Да, это Коран, — удивляется Тадж аль-мульк, и уходит.

— Ты что, наизусть, что ли, знаешь Коран? — удивился Али.

— С девяти лет.

Помолчали. — Почему-то все время, где ты появляешься, сгущаются несчастья… — сокрушается Али.

— Да, все, что я задумываю. Не осуществляется. То ли, действуя, мы нарушаем какие-то тайные пружины мира? То ли Вселенная не принимает нас… Господи! Как трудно существовать! — Ибн Сина закрыл руками лицо.

Али долго смотрит на него.

— Ты и в слабости прекрасен… Хоть жизнь твоя В подходит к концу, но дорога твоя к концу не пришла.

— И ты… ты возьмешь на себя груз моей неоконченной дороги?! — поднимает голову Хусайн.

— Да. — Али целует край одежды Ибн Сины.

Вот какой приснился крестьянину сон.

Муса-ходжу и ювелира усто А'ло в ту минуту, как только отъехал от них эмир, арестовали. По всей Бухаре прошли аресты, как два года назад. Тысячи людей согнали за высокие железные решетки, где содержались афганские слоны. Слонов и войска перевели поближе к Арку, в западные кварталы.

Муса-ходжа и усто А'ло, как зачинщики, содержались в Арке. Племянник ювелира, хранитель эмирских ковров, подкупив стражу, сумел ночью провести слепого старика по подземному проходу, расположенному под конюшенным двором, в канахану, к Али, Муса-ходжа И Али обнялись. Муса-ходжа заплакал.

Он испытывал мучительные угрызения совести, потому что, к ужасу своему, понял, что совершает человеческое жертвоприношение. Приносит Али в жертву Ибн Сине. И еще больше укрепилось в нем решение устроить Али побег, вывести его тайно из Бухары в Каган, упросить русских взять с собой на поезд, и пусть он уедет далеко-далеко, — в Россию, Англию, Афганистан и забудет все, как страшный сон. А за Ибн Сину, если нужно, он сам отдаст жизнь.

Это привело Али в ужас. Как?! Разве его смерть не нужна Ибн Сине?! Разве не спасет она бессмертие Бу Али?

— Судьба человека, как и судьба мира, разрешается там, где она и задается — на небе, — улыбнулся Муса-ходжа. — Мы живем с тобой в царстве Зимы, Чем дальше, тем больше люди будут запутываться в стяжательстве и бездуховности. В конце концов они так устанут, что сами захотят смерти. И польется на землю, расплавленный металл, и в огне мир погибнет, огнем очистится. Только в новом мире, мире Лета, Ибн Сина и Газзали будут, как и мы с тобой, сидеть рядом и пить из одной пиалы чай.

— Это страшно — то, что вы говорите.

— Я рассказал тебе древнее наше учение, записанное в «Авесте».

— И все-таки страшно. Уходите…

Муса-ходжа ушел. Медленно двигался по тайному ходу, выставив вперед руки. Иногда останавливался и плакал, прижавшись к мокрой стене. Это были слезы горя, но и счастья…

Эмир пришел к Миллеру прямо в мирзахану, где стучали телеграфные аппараты. В окне перед собой увидел улицу, тянущуюся через весь Арк на восток, до самой противоположной стены, с наружной стороны которой стояли наготове 50 отборных лошадей. По тайному его приказу казначей перебирает уже в подвале казну, отбирая самое ценное, плотно упаковывает в один хурджин. Красные взяли Каховку, создали плацдарм. Готовят наступление по всему фронту. Врангель держит самые лучшие, отборные, части за Турецким валом.

Турецкий вал! На нем, единственном, держится теперь надежда Бухары. Эмир, как молитву, произносил цифры 11, 15, 8, 10, 20. Всматривается в них, ищет в их расположении тайный знак: спасут ли они его или ими записана его смерть? 11 — километры, длина Турецкого вала.

Ночью пришел — прямо к постели эмира! — Сиддик-хан. Неслыханная дерзость! За это голову можно отрубить! А он улыбается, держит что-то в руке.

— Нет. Вы только посмотрите, что он написал! Посмотрите!.

— Кто?

— Ибн Сина! «Порок приносит страдания лишь той душе, которая одержима страстью к совершенству… Невежды стоят в стороне от этой муки».

— Это конец! Нет, это конец! — закричал эмир, как зверь, и замахал на Сиддик-хана руками, думая, что это призрак.

Ибн Сина рвет листы, написанные утром в тюрьме, «Все, что читал, — забудь, — вспоминает он главную заповедь суфиев, — все, что писал, уничтожь, чтобы исчез туман, стоящий между тобой и Истиной».

«О несчастный простак! — сказал суфий Харакани в лицо Насиру Хусрову. — И ты называешь себя моим собеседником, когда уже много лет пребываешь пленником разума, недостаточного для постижения?

— Как можете вы так говорить?! — удивился Насир Хусров. — Разве не была первым творением аллаха Белая жемчужина — разум, породивший потом весь мир?

— Тот разум — теплый разум пророков, — ответил Харакани, — а не твой разум или разум Ибн Сины, полагаться на который — все равно, что замуровать себя в ледяной гроб.

Вот И встала над Ибн Синой черная туча, что сжигает ум, встало отчаяние… Создать истинное можно Лишь после долгого И горького умирания. Пришло это умирание. В Ибн Сину выстрелила не судьба, — он сам. Судьба отняла у него угол, кусок хлеба, покой. К этому он привык, и это не убило бы его. Его убил оптимизм разума, которому он поклонялся слишком горячо. Сократ, сутками простаивавший в задумчивости, отыскивая то или иное понятие, сам себе поднес яд, когда Ареопаг[200] приговорил его к изгнанию, ибо понял: какая это трагедия — поклоняться одному только разуму (рациональному знанию).

Мир долго этого не понимал и более двух тысяч лет пел разуму гимны. До Фауста, Первым почувствовал трагедию народ, создавший о Фаусте легенду, — немецкий народ. Фауст потому и продал душу дьяволу, что хотел освободиться от этой трагедии, когда понял, что разум — недостаточен, рациональное знание оптимистично, но и его возможности ограничены. О недостаточности разума давно говорили суфии, и Ибн Сина не мог не прислушаться к и ним. То новое, что написал он в тюрьме Фараджан и по и выходе из нее, вызвало бурю среди философов, споры были столь яростны, что по одной только книге „Указания и и наставления“ ученые составили около 50 комментариев! И сегодня голландские ученые — В. Кортоне, С. Хоубен, и французы — А. Гуашон, А. Корбэн, Л. Гарде, а также и Карра де Во, Жильсон, ученый из США П. Мореведж, немец Форже, иранские ученые Мейхани, Ершотер, и Д. Хумой, пакистанец С. Борони, итальянец К. Наллиино и советские ученые много спорят: что это было — последние философские произведения Ибн Сины: отказ от самого себя? Рождение нового философа? Соединение разума и интуиции? Превращение Ибн Сины — последователя Аристотеля в философа — последователя суфизма?

Проблема сложная. Действительно, последние работы Ибн Сины поражают неожиданной, необыкновенно ясной завершенностью. Резко изменилась и форма. Одна только небольшая работа „Хайй Ибн Якзан“ родила новый жанр: философскую новеллу, философскую притчу, философскую поэму. Влияние этой работы — и на „Божественной комедии“ Данте, сюжет которой совпадает с сюжетом „Хайй Ибн Якзана“, и на поэме Шота Руставели „Витязь в тигровой шкуре“, на живописи Брейгеля, Босха и т, д. По сути „Витязь в тигровой шкуре“ — это философский трактат, но выраженный средствами искусства, как и любая из картин Брейгеля или Босха.

ИТАК, ОТЧАЯНИЕ…

Аристотель, ворвавшийся словно комета в восточный мир, начал сгорать, затормаживаясь в сферах, недоступных одному только рациональному знанию. Сгорал и Ибн Сина… О его муках можно догадываться, представив муки Фауста, продавшегося черту, лишь бы раздвинуть границы рационального знания и найти новое отдохновение в новой встрече с Истиной.

Кувшины разных форм стоят перед тобой, — разные философские школы. И самый прекрасный — философия Аристотеля, Ты пил из всех кувшинов, Хусайн. Но где колодец? Откуда черпали кувшинами воду?

Гераклит жил не на территории Греции, на малоазиатском ее берегу, был жрецом храме Артемиды. Но храмы-то стоят на фундаментах старых храмов! И жрецы, умеющие оберегать свои знания от любой катастрофы, передают их новой религии — своей завоевательнице — совсем не в знак покорности, так кажется на первый взгляд, в совершают тем самым ДУХОВНОЕ завоевание своих же поработителей. Храм Артемиды стоял на фундаменте разрушенного ранее зороастрийского храма огня, И Гераклит — это старая зороастрийская мудрость, только переосмысленная новым временем, А что такое зороастризм? Высшее Восточное знание, которое оформилось в первом тысячелетии до н. э. в Средней Азии, Персии и Закавказье.