Бурханиддин-махдум входил на площадь Регистан в окружении двадцати мулл — один белоснежный небесный муж с двадцатью земными тенями. Белые угольники платков, которыми муллы подпоясали черные чапаны, казались сзади белыми клыками. И когда муллы шли, плотно окружив судью, все невольно вздрагивали — Бурханиддина охраняла белая Шевелящаяся Пасть.

Али пришел на заседание все в той же одежде дервиша, да еще с привязанной бородой, которую купил в а базаре в потешной лавке, и встал в задние ряды.

Сегодня ночью у ворот Углон, где он спал, его разбудил шум. Отодвинув тряпку, прикрывавшую вход в нишу, он увидел двух русских в кожаных куртках со связанными руками. Им заткнули платками рты, столкнули в яму начали закапывать. Яма была неглубокой — видно, не хотелось палачам особо долбить каменистый грунт. Земли, что накидали сверху поваленных друг На друга лед, тотчас стала шевелиться, а три палача, побросав лопаты, сели курить — пережидать, пока успокоится могила. Али поднял голову и завыл как волк, страшно сжав зубы. Наружу не вырвался ни один звук, но от напряжения что-то лопнуло внутри, и теплой струей потекла из носа и ушей кровь.

Стоя сегодня в толпе на площади Регистан, он ощущал запах крови, пропитавший его одежду, хотя утром и застирывал ее в болоте. В глазах же стояли вспышки лопат в темноте под луной на шевелящейся земле. Так эмир казнил полпредов-большевиков, открыто находящихся при его дворе.

Али видел, когда входил на площадь, Муса-ходжу, но ничто не дрогнуло в его душе. Пройдя мимо старика, даже слегка коснувшись его, он встал в дальнем углу, за спинами русских офицеров, где стоял в прошлый раз.

— Ну что ж, — сказал, поднимаясь после короткой молитвы, Бурханиддин-махдум, — продолжим разбор теоретических наук Ибн Сины. Он разделил их на три: метафизику… ну, это как бы эмир, царь среди наук. Она изучает то, что невозможно далеко от нас — бытие бога. Вторая теоретическая наука — математика. Это как бы казначей эмира. Третья — физика, базар нашей жизни — то, что мы видим каждое мгновение.

Метафизику мы с вами уже почти всю разобрали. Перейдем к физике. Ну а то, что будет у нас теперь состоять суд только из одного обвинителя — эмира, не сочтите нам в вину, но скоро Али будет пойман и снова предстанет перед нашим справедливым гневом. А пока…

И тут стал пробираться к Бурханиддину Муса-ходжа, разматывая на ходу чалму. Кинул ее на шею, склонил голову и так подошел к главному судье.

Бухарцы вздрогнули. Это означало, что старик приносит кому-то в жертву свою жизнь.

— Вы жертвуете жизнь эмиру? — ласково спросил Бурханиддин. Сошел с возвышения встретить в усадить старика на то место, где раньше сидел Али.

Али упал из кипятка в лед. Все отпустило его: и страх за себя, и тоска по прежней крестьянской жизни, и ужас прошедшей ночи, и запах крови, и равнодушие к старику. Остались только Ибн Сина, слепой старик и любовь к ним обоим. Но все это было как в тумане. Словно спал он и видел сон, и что-то раздражало смертельно-желанную красоту.

Два русских офицера и толмач взволнованно переговаривались между собой. Один, хрупкий, с серыми светящимися от горя глазами, подался вперед, к слепому старику, и мертвый его, будто пылью подернутый взгляд, вдруг расцвел удивительной голубизной. «Наверное, это и есть воскрешение, — подумал Али, глядя на офицера. — Нет, воскрешение там», — и, вытянув шею, стал смотреть слепого своего друга.

— Не оставил нас бог, — ласково говорил Бурханиддин, усаживая старика. — Муса-ходжа — известный в городе человек, из джуйбарских ходжей! А вы знаете, какую честь оказал им эмир, когда поднимали его ханом на белом войлоке: за один из четырех углов держался и джуйбарский ходжа Ахмад. Благороден Теперь наш суд, коли такого святого человека поставил бог на противоположное мне место, — Бурханиддин говорил все это для Муса-ходжи. Он как бы заклинал его не портить дело, и думаться. Не за эмира же в самом деле вышел старик отдавать жизнь?

— Итак, теоретическая физика, — ясно и твердо произнес Бурханиддин, оглядывая народ. — Базар жизни. Сколько здесь движения! Ни кто и ничто не стоит на месте. Никто а ничто не имеет определенного состояния. Кто-то умирает, кто-то рождается… Горы, моря, растения, животные, человек… Все крутится, несётся, перемещается, словно в гигантском колесе! Попробуй объясни, не сломай голову. Все это и есть физика: паука о природе. Но вот что я вам еще хочу сказать. — Бурханиддин остановился, выпил воды. — Когда Ибн Сина умер, его учение не умерло вместе с ним. Философ Таухиди — гений получше Ибн Сины. Кто держал его книги, весь пропитывался желчью. Но бог разбудил несчастного, сжалился вид ним, спас от грядущего ада: Таухиди по внезапному божественному внушению сжег все свои книги перед смертью[106] и написал: «Я не хотел оставлять их людям, среди которых я не увидел ни одного достойного любви и уважения. Не раз они вынуждали меня идти в пустыню и питаться травой, подвергали позорной зависимости как от образованного, так и невежды, и я принужден был продавать мою веру и мое благородство. Исключительно мое положение, исключительно слово мое, исключительна вера моя и нравы мои. Подружился я с уединением и довольствуюсь одиночеством. Привыкнув к молчанию, знакомый с печалью, несу мое горе, отчаявшись в людях. Сжигаю книги, ибо нет у меня ни ребенка, ни друга, ни ученика…» Вот к какому горькому одиночеству приводит безбожие! — Бурханиддин вынул платок и вытер глаза. — А Ибн Мукаффу всевышний не пощадил. Ибн Мукаффа — это тот, кто первым перевёл на арабский язык Аристотеля, — ни одни только восточные христиане, как видите, принесли нам эту заразу! Богословов Ибн Мукаффа называл базарными торговцами, зазывающими покупателей в лавки. Джувайни, учитель Газзали, оставил нам полный гнева рассказ о том, как Ибн Мукаффа, кармат Джаннаби и Халладж сговорились разрушить мусульманскую державу. Некоторые говорят: Джувайни ошибся! Ибн Мукаффа, мол, жил в VIII веке, а Халладж в Х… Нет! Не ошибся! Дьявол неуничтожим! Казнишь его в VIII, он возрождается в XI Халиф Мансур дал приказ казнить Ибн Мукаффу, И его сожгли в печи, где вместо дров горели его же книги…

Ибн Сина от расплаты ушел. Книги его сохранились. Безбожное учение разошлось по миру. И Европа его переняла! И хоть сожгли в Багдаде[107] восемнадцатитомный труд Ибн Сины «Книгу исцеления» (души), она все же и по сей день жива. И ломали богословы голову, как уничтожить ибнсиновское безбожие? И вот родился через 300 лет после Ибн Сины великий философ-богослов Тафтазани. Б переписке Ибн Сины и Беруни есть место, где оба спорят о природе атомов. Беруни держал сторону Демокрита, Ибн Сина же Демокрита отвергал. Вот на этот момент и обратил внимание Тафтазани. Демокрит утверждает, что бытие — это совокупность атомов — вечных, материальных невидимых частиц. Для того, чтобы им двигаться, нужна пустота.

Богословы еще до Тафтазани сказали: атомы — частицы не материальные, а духовные. И не вечные они, а созданы богом, значит, постоянна гибнут и возрождаются. Богословам удалось настолько сместить понятие «атом» в свою сторону, что Ибн Сина старался быть в стороне от учения Демокрита об атомах. Тафтазани же поднял в XIII веке, богословскую трактовку этого учения как знамя для борьбы с Ибн Синой.

Основной вопрос теоретической физики: из чего состоят предметы, созданные богом и человеком?

Из атомов, отвечают все: и богословы, и философы. После Демокрита никто уже и этом не сомневается.

А вот как атомы соединяются между собой?

Отсюда в начинаются бои.

«Имеет ли учение об атомах какое-либо значение для мусульман? — спрашивает Тафтазани. — Да имеет. С принятием учения об атомах в богословской трактовке можно устранить такие нелепости философов, как теория существования некоей первоматерии и видовой материи, как вера их в извечность мира, отрицание телесного воскрешения, вечность движения сфер».