«Страдание — средство исполнить свое назначение в жизни, — пишет русский офицер в Россию после судебного заседания. — Значит, оно может иметь и объективное теологическое значение.

Суть культурного процесса — в постоянно увеличивающемся уничтожении объективного источника страдания. Идеальным концом будет чисто внутреннее страдание, когда отпадут такие его причины, как голод, войны, болезни и невежество, — останутся страдания совести, художественного И научного творчества, любви. При последней степени цивилизации боль и страдание усилятся максимально, и человечество, развив в себе самосознание до последней И высшей степени благородства, найдет, — я считаю, — что существовать не стоит, и одним актом коллективной воли уничтожит себя. Фараби, учитель Ибн Сины, об этом писал:

До каких нор мы будем друг другу делать зло и неприятности? Не лучше ли нам подняться к создателю Вселенной? (то есть умереть).

Вот такой сохранился его стих!.. Вот такое есть на Востоке древнее учение… И это действительно лучше, чем свободно-равенственное существование каких-то средних людишек, счастливых одним лишь справедливым и мирным разделением труда, о чем мечтают большевики.

Высшая степень нравственных сил обнаруживается не при организованном покое, как проповедовали либералы, а при свободном выборе добра и зла, особенно, Когда выбор этот сделать трудно и опасно. Это и есть истинная, настоящая, благородная жизнь. Ужас же ее — в существовании того среднеевропейского снивелированного человека, безбожного и прозаического, который до тошноты Честен И даровит и любит восседать На всяких всеполезных и всемирных собраниях. Я понял сегодня в Бухаре: для развития великих и сильных характеров нужны великие общественные несправедливости. Святость и гениальность — вот что такое Али и Ибн Сина. Я увидел это сегодня с какой-то смертельной ясностью».

Когда толпа кинулась на Али и стала бить его за то, что он осмелился нарушить приказ эмира и читать во всеуслышание стихи дьявола Ибн Сины, впервые в жизни он почувствовал себя счастливым. Жизнь получила смысл. Не вытирая крови, струящейся по лицу, Али плакал невидимыми слезами освобождения и счастья. Боль мучившая его все эти дни, отступила. Крылья пьянящего состояния свободы подхватили и стали медленно возносить, «Ах, как прекрасно это близкое тёмно-фиолетовое небо! — подумал Али.

— Как смешна маленькая копошащаяся там, внизу, крикливая земля… Один только светлячок в ней — Муса-ходжа. Его только я жаль. И мать… Во в стоят она, прикрыв ладонью глаза, я смотрят на меня. Она только и знает, где я».

— Простите, мама! — закричал Али с пронзенной алмазным светом высоты, стремительно проносясь мимо звезд в планет. Ему захотелось, чтобы мать услышала его, — последнее живое существо, державшее еще с ним нить.

Все замерли на площади. Темный неграмотный крестьянин Али исчез. Перед ними стоял юноша, лицо которого светилось тонкой одухотворенной красотой. И весь он был гордость и обаяние. Губы улыбались, хотя из них, полуоткрытых, вытекала тоненькая струйка крови. Каждый лихорадочно подумал: нет, это не от моего камня, брошенного в Али, выступила кровь.

Бурханиддин-махдум содрогнулся от ужаса, внезапно охватившего его. Он вдруг почувствовал будто кто-то вырезал в его мягком мозгу:

«Смерть! Где твое жало?

Ад! Где твоя победа?»

Муса-ходжа выбрался из павлиньего плена, спасли родичи — два парня с глазами-кинжалами. Ни слова не говоря, отвезли старика в Каган. Это был приговор: уходи, мол, из Бухары.

Муса-ходжа вернулся. Ночью…

Первым, кто ему встретился, был усто А’ло, ювелир. Опять он начал бродить по гулким глиняным улочкам до рассвета, пугая жителей, и без того потерявших сон.

Ночная Бухара! Как прекрасна ты… Словно горе, вывороченное наизнанку. Звезды — вздохи, ушедших. А тьма — надежда живых…

Вслушивался в ночь и эмир. Вот уже под второй сменившейся свечой он читает «Индию» Беруни. «Абсолютный мировой порядок стоит на четырех ногах, — говорит древняя индийская книга „Бхавагата пурана“, столь любимая Беруни. — Четыре ноги — правдивость, приветливое обращение, почитание, сострадание… Четвертый последний, век будет стоять на одной ноге, да и та быстро исчезнет, ибо люди станут орудием собственных страстей и соблазнов», Эмир Алим-хан задумался, перечитал…

«Люди станут испорченными, лживыми, злобными, невежественными. И воцарится вокруг духовная тьма».

Доложили о приходе английского майора Бейли, Эмир ждал его. Сзади плеча майора — бледный Миллер с листком телеграммы. Антанта решила выпустить Врангеля: начать военные действия на юге, чтобы отвлечь красных от Польши, иначе сорвется то, в чем надежда и эмира, — западный фронт. Новости хорошие. Врангелевцы из Крыма взяли Мелитополь и Каховку. Вошли в тыл большевикам. Создали плацдарм.

«Интересно, — думает эмир, — а как поступят большевики с моим дядей Сиддик-ханом, когда обнаружат его и заднем доме Арка, или с Али? И вздрогнул: такая мысль при хороших новостях!

Али ждал Муса-ходжу. Старик объявился лишь через несколько дней. Хранитель эмирских ковров, племянник ювелира усто А'ло, передал крестьянину мешочек с золотыми монетами, У Али сердце упало… Не этого он ждал. Но что еще мог передать ему благородный старик? Он же не знал, какой переворот совершился в душе крестьянина. Не знал, что испытал Али, когда бит его, как Ибн Сину, камнями. Если б Али умел читать… Старик передал бы ему рукопись Ибн Сины… Какое это было бы счастье, читая Ибн Сину, ждать смерти. Не так ли умер Омар Хайям? Но нет: на ладони лежит мешочек с золотом, Али бросил его в грязь, словно не удавшуюся жизнь, и заплакал, потому что понял: Ибн Сина и Муса-ходка стоят на одном берегу, а он — на другом. Хотя вчера, когда летели в Али камни, два Эти самых любимых человека стояли рядом.

Бурханиддин-махдум на следующий день после судебного заседания отравился к Гийасу-махдуму — самому ученому богослову Бухары, имеющему степень а’лам (верховному блюстителю шариата), чтобы сказать ему: „Все. Можно провозглашать фетву“[145]. „Эмир, может быть, сделает меня а'ламом, — думает Бурханиддин.

Прогонят Гийаса, любителя мальчиков. Тогда я стану самым святым человеком Бухары“.

Дверь дома Гийаса-махдума оказалась закрытой. „Когда я стану а'ламом, — подумал судья, — то буду всегда держать дверь открытой. У святого дверь не может быть закрытой“.

Бурханиддин постучал. Никто не вышел. Он еще раз постучал — громче… Потом еще я еще. Не вышел даже слуга. Так продолжалось пять дней, хотя судья явно слышал в доме какие-то передвижения. Этого Бурханиддин не ожидал. Неужели а’лам и вправду святой и прозрел тайные мысли своего завистника и врага?

В Гурган прибыла невеста Манучехра — дочь султана Махмуда. Ибн Сина и Джузджани собрали вещи и рано утром отправились по границе гор Эльбурса[146] и пустыни Деште-кевир в Рей. Сделали привал в караван-сарае у источника Кайат ал-Джаммалик. Потом пришли в Дамган, где вода, падая из пещер, разбивалась на 12 рукавов. Золото, красные яблоки и ветер — цари этих мест. Следующий привал сделали в Симкане.

Между Симканом и Дамганом ущелье шириной в шесть километров, выход же из него… в 200 метров. Ветер, разогнавшись в середине широкого ущелья, вырывается из узкого горла-выхода о такой силой, что на 12 километров крушит все и холодит, сдувает с дороги в пропасть людей.

Наконец, увидел Демавенд — снежноголовый вулкан, дымящийся я ворчащий. „Высота его — высота Джамшида подумал Ибн Сина, — мудрейшего иранского цари, при котором 700 лет длился золотой век“. Джамшид научил людей ткать ткани, шить одежды, ковать железо, копать рудники, собирать травы и строить корабли. Пленные дивы — воины боге Зла (Ахримана) открыли Джамшиду секрет зодчества, показали, как из кирпичей возводить дома и дворцы. И они же сделали Джамшиду трон. Первый в мире. И вознесся Джамшид над всеми, Как Демавенд над горами и землями, и сказал: „Я и царь Вселенной. Я — учитель людей. Я — мудрейший на мудрейших. Я… я… я…“ И отлетел от него фарр — благословение небес. И встала туча несчастий над Ираном. И как лезет одна гора на другую, желая сравняться в Демавендом, так и вельможи захотели власти и первенства. Они-то и разорвали в клочья Иран, как жадные руки рвут драгоценный ковер. Позвали царя Заххака, который позволил Ахриману убить своего отца. Из плеч Заххака, из тех мест, куда поцеловал его Ахриман, выросли две змеи, питавшиеся мозгом юношей, — так хотел Ахриман погубить род человеческий. Фаридун — потомок древних иранских царей, приковал Заххака и Демавенду. Дым — дыхание Заххака. Снежная шапка Демавенда — раскаяние Джамшида. Огонь — совесть его. Иногда этот огонь вылетает наружу, стекает по склонам огненными слезами.