Жизнь не может быть соразмерена понятиями. Живое, ее, вечное движение — тайна. И ближе всех к пониманию этого стоит народ, его непосредственная душа. Ибн Сина замуровал свою душу в узкий гроб логического мышления и потому чужд народу, непонятен ему. Я щадил вас, — голос Бурханиддина-махдума дрогнул. — Не зачитал ни одного кусочка из его трудов. Но чтобы вы поверили мне, насколько он разумом засушил свою душу, прочту несколько строк. Всю ночь я ломал голову, чтобы перевести их для вас с арабского. Вот, слушайте:

«Если суждения соответствуют друг другу, и ты знаешь, что А в соответствии со своей действительностью во всех случаях есть Б, то оно подтверждается без необходимого утверждения. Тогда В становится для всякого не необходимого С или вещи, подразумеваемой под С, не необходимых!. Однако А, наоборот, противоположно этому, так как для всякого, что есть А, необходимо В. Характер С или вещи, подразумеваемой под ним, отличен от характера А. Одно из них никогда не входит в другое… Такое же положение некоторых С…»

Народ возроптал.

Бурханиддин-махдум перестал читать.

— Да, — грустно произнес он, — Ибн Сина похож на мальчишку, который обогнал старика, потому что нельзя обогнать жизнь, которая старше разума.

Бурханиддин встал и закончил заседание.

Народ начал медленно расходиться, не поднимая друг на друга глаз.

Кто ты — Ибн Сина?

Непостижимый для нас могучий ангел?

Дьявол?

«Или один из духов, богом проклятых?»[87]

«От султана Махмуда в Гургандж… прибыл посланный с письмом, — пересказывает по рукописи Бурханиддин-махдум народу на площади Регистан. „Мы слышали, что в услужении хорезм-шаха есть несколько ученых мужей, каждый из которых не имеет себе равною в своей области знаний. Они должны быть присланы К нашему двору“. Гонцом, привезшим это послание, — говорит Бурханиддин, откладывая рукопись, — был ходжа Хусайн Микаил — потомок князя Диваштича, ашина, распятого арабами на горе Муг, — один из самых совершенных людей своего времени, „чудо эпохи“.

Это письмо сыграет огромную роль в судьбе Ибн Сины, Масихи, Беруни, эмира Мамуна II и всего Хорезма.

— „Хорезм-шах поместил Микаила в роскошных покоях, — продолжает пересказывать по рукописи Бурханиддин, — но прежде чем принять его, созвал философов и, доложив перед ними письмо, сказал: „Рука“ Махмуда сильна, и султан имеет многочисленное войско. У него Хорасан, Индустан, и он намеревается захватить Ирак. Я не могу не подчиниться его воле… Что вы скажете на это?“

Ибн Сина и Масихи ответили: „Мы не поедем“. Что касается Ибн Ирака, Хаммара и Беруни, то они выразили желание ехать… „Вы двое, не желающие ехать, — сказал хорезм-шах, — ступайте своим путем до того, как я позову посланника. Снарядил Ибн Сину и Масихи, дал им проводника, и они тотчас выехали по гурганджской дороге.

— Ну, а посланник? — спросили в толпе.

— Посланник? Не найдя нигде Ибн Сину, расстроился, потому что Махмуд, призывая всех ученых, имел одну цель: Абу Али ибн Сину, как пишет Низами Арузи Самарканди. Уезжая, Микаил велел Ибн Ираку, учителю и Гёте.

Беруни, изрисовать портрет Ибн Сины, а султан Махмуд приказал другим художникам сделать много копий с него и разослал их вместе с указом во все стороны, и они были вручены наместникам областей со словами: человека, подобного этому изображению, разыщите и пришлите ко мне“.

— Выходит, спас Ибн Сину этот Мамун?

— Спас.

— А кто он?

— Абулаббас Мамун II заменил на троне умершего брата Али в 19 лет. Когда два брата караханида Наср и Туган обратились к Махмуду с просьбой помирить их в Махмуд пригласил на свидание с ними и Мамуна, Мамун прислал отказ. Вскоре халиф Кадир признал его эмиром, передал с послом диплом на владение Хорезмом. Беруни предостерег: „Не сделал ли это халиф для того, чтобы поссорить тебя с Махмудом?“ И поехал в пустыню тайно принять халифские подарки. Вот так изо всех сил держал Мамун независимость перед Махмудом.

— Тогда почему он подчинился Махмуду в истории и письмом? — спросили студенты из толпы.

— Одно дело подвергать опасности себя, — ответил Бурханиддин, — отказываясь быть посредником между поссорившимися тюркскими ханами, другое — подвергать опасности ученых.

— Ну и что сделал взбешенный Махмуд?

— Послал в Гургандж… сватов с предложением взять жены сестру его Кальджи.

— Ну да?! — удивились в толпе. — А почему?

— Махмуд рассуждал так: „Пока буду пересекать с войсками пустыни, Мамун заключит союз с тюркскими ханами. А уж они только и ждут случая скрутить мне шею! И не прибавит мне славы война с мальчишкой, к тому же обласканным халифом. А пока будут сновать между Хорезмом и Балхом послы, преодолевая тысячи километров по пескам и горам, готовя свадьбу, я успею завоевать Индикт и уж тогда никто не посмеет мне перечить“.

— А что, правильно рассудил! — откликнулись в и толпе.

— Махмуд есть Махмуд, — с достоинством сказал Бурханиддин. — Запомните это имя. Махмуд — гений своего века, гений власти.

— А кто — Масихи? Почему он поехал с Ибн Синой?

— Поехал, наверное, по просьбе Беруни. Одному Хусайну Каракумы не одолеть. Да и в Гургане — на родине Масихи — кто бы познакомил его с эмиром Кабусом? А подружились они в Хорезме. Хусайн, будучи известным уже врачом, прослушал все медицинские лекции Масихи наравне с начинающими учениками. Изучил и самостоятельно много медицинских трудов. И все-таки его знания были узкой полоской разгорающегося дня. Хусайн младше Масихи на десять лет, в знаниях же по — медицине — на полторы тысячи лет, потому что не знал Гиппократа. Не знал настолько, чтобы спорить с ним. Это ослепительное солнце медицины показал ему Масихи, введя в самую суть научной мысли великого грека-врача. Кроме того, Масихи научил Ибн Сину двум вещам: относиться к медицине, как к науке, а не к общим рецептам на тот или иной случай, и ценить не отточенность знаний, что так же естественно для врача, как дыхание для чело-века, а., человеколюбие. Все лекции Масихи проходили под девизом Гиппократа: „Врач, знающий только медицину, не знает медицины. Надо еще… любить человека“. Масихи незаметно подвел Ибн Сину к мысли о необходимости создать единую, обобщающую все знания по врачебному искусству системы.

— А почему он сам не взялся на это?

— Не всякий архитектор решается выстроить гигантскую мечеть, — ответил Бурханиддин. — Некоторые таи и остаются прекрасными мастерами малых форм. И потом Масихи почувствовал в Ибн Сине тот редкий, исключительный ум, который способен выполнить работу века.

— Так они что, и вправду, пересекли Каракумы?

— Да.

— Одни?! Без каравана? Только с царским провожатым?!

— Да.

— Не иначе, Ибн Сину охранял аллах! Две пустыни прошел! Да еще какие… А по какой же они двигались дороге, если Не сказка все это?

— Кратчайший путь, по линии тетивы лежит, как вы знаете, через Сарыкамышскую впадину, солончаки Кара шор, сухое русло Узбоя, пески Барса-кельмес[88], вечно взвихриваемые ветром, через топи Дихистана, изводящие лихорадкой, и по берегу Каспийского моря до порта Абескун, а оттуда один день пути — Гурган. Поскакали же они путем лука — в обход. Разве может Ибн Сина ходить прямыми дорогами! Сначала резко на юг, на Заунгузские Каракумы. Потом по карте колодцев, записанной звездами на небе, — на золотые пески Дарвазы, на странные самовозгорающиеся желтые горы, на колодец Ербент, и опять на юг, до колодца Бахардок, а оттуда последний рывок на Нису, которая всегда радует путника, вышедшего к ней из песков, свежестью чистых, раскачивающихся под ветром садов. Не город, а глоток прохладной воды… Али слушает Бурханиддина О видит страшную пустыню. Он знает, что случилось здесь с Ибн Синой и Масихи. Муса-ходжа уже рассказал ему ночью, В полдень, в глухих песках Ибн Сина, Масихи и проводник упали в тень разрушенного караван-сарая, вспугнув змей и седых орлов. Сразу уснули. Змеи и орлы, подождав немного, подползли к людям и устроились рядом: тень — жизнь!