— Отвернулась от меня судьба, не дан мне завершить доброго дела, — сказал Фирдоуси Бавенду. — Хочу тебе посвятить «Шах-намэ», ибо вся она — предания и дела твоих предков.

— Ты — шиит, — сказал, успокаивая Фирдоуси, Бавенд, — в каждый, кто предан пророку, но преуспевает в мирских делах, как сами они в этом ни преуспели. О том, что Фирдоуси скрывался у Бавенда, пишет Низами Арузи Самарканди. Он же рассказывает о сатире и сто бейтов, которую написал Фирдоуси на Махмуда, — зрела она в пути. Упоминает о сатире и Мухтари черев 80 лет после смерти Фирдоуси, — 1026+80…

Бавенд, прочитав сатиру, долго молчал. Потом и сказал:

— Отдай мне эти сто бейтов. Я заплачу тебе за каждый по тысяче дирхемов. И уничтожу их.

Фирдоуси отдал сатиру. Осталось случайно несколько строк, В Табаристане, восточной половине южного берега Каспийского моря, и в Гиляне, западной половине, жили осевшие здесь в древности пришедшие из Центральной Азии смелые, голубоглазые, белокурые племена европеоидного типа, которых арабы так и не смогли покорить. Отсюда вышли неукротимые династии Зияридов, — род Кабуса, — и Бундов, отнявших у халифа светскую власть. Непокоренный Фирдоуси пришел в непокоренные земли. Ислам здесь только делал первые шаги. Отсюда и полетели в Махмуда ядовитые бейты:

Махмуд привез из Индии огромные сокровища. Начал строить медресе в Газне, Балхе, Нишапуре. Это были первые государственные учебные заведения на исламском Востоке. Книги везли из всех завоеванных Махмудом мест в кожаных мешках, укрытых шкурами и коврами, вод усиленной охраной.

Так же, как книги, любил Махмуд и сады. Хафиз-и Абру сохранил рассказ придворного историка Махмуда Абулфазла Байхаки (из не дошедшей части его книги) о саде, устроенном для султана в Балхе. Сад поражал красотой. Но почему-то пиры, устраиваемые в нем, не удавались. Их сковывала печаль. Махмуд старался прогнать печаль вином, но чем больше он пил, тем больше она сжимала ему сердце и почему-то вспоминалась Индия.

Тем, в горах, в одном месте все время грустно бьет колокол. Так грустно, что надрывает сердце… Будто не человек, а Смерть или Красота в него бьют. Поднялись… Оказывается, никого нот — в колокол бьет… ветер, А на колокольне надпись… Сколько бы ни пил Махмуд, надпись проступает и сквозь затуманенный мозг. Даже красота сада не стирает ее. Не надпись, а оскал дьявола:

Странная эта страна Индия. Ворвался однажды Махмуд в деревню. Все сбежали. Только в одной хижине сидел юноша около другого юноши и читал ему книгу.

— А что же ты остался? — спросил его Махмуд, замахиваясь саблей.

— Друг мой болен, — спокойно ответил юноша, даже не дрогнув.

Горел как-то деревянный храм. Все сгорело. А деревянная статуя Будды — нет. Махмуд не поверил, пошел сам смотреть. Да, стоит деревянный Будда. И в глазах у него слезы… Или показалось?

Махмуд выпил три огромных кубка вина, оглядел сад.

— Отчего ты насколько красив. Настолько же и печален? — закричал он, как раненый зверь, и счал крушить сад. А потом, закрыв руками лицо, заплакал.

Все ушли. Остался только новый виночерпий Махмуда тюрчонок Айаз. Он плакал, склонившись над порубленными цветами. «поистине, больше всего на свете тюрки любят поэзию и цветы», — подумал Махмуд, залюбовавшись мальчиком. Потом целый месяц восстанавливал с ним цветник. В минуты отдыха благоговейно наматывал его кудри на палец. «Твое дело соблазнять, — думал он. — Мое же — отстраняться…» И вдруг однажды протянул тюрчонку нож. Айаз покорно срезал кудри… Махмуд плакал три дня, забросив работы в саду, пока Унсури не прислал ему рубаи:

За это три раза наполнил Махмуд драгоценными камнями рот Унсури.

Вскоре в восстановленном цветнике распустились первые цветы. Махмуд попрощался с горьким своим садом, из которого так а не изошла печаль, и снова стал собираться в Индию.

И вот он в походе. Предстоят ему опять проехать мимо тонкого серебряного колокола в горах. Когда слышит он его звон, сразу же приходят мысли об Ибн Сине.

«Кто ты, гордый дух, что сам себе ищешь погибели?. Разве не видишь — мы с тобой два конца одной дороги. Твои мысли — узор на крыльях орла. Как мне прочитать их? Ворвись солнечным ветром в мою мышиную тишь… и Конечно, каждый человек — частица рока. Изменить тебя никто не может, даже я. Изменить человека — все равно, что изменить Космос. Но и без тебя мне невыносимо жить. Задушевность дьявола — его стыд. Ты — моя задушевность. Уйди из Гургана. Догадай тебя бог прийти ко мне…»

В Гургане Ибн Сина не решился показать рекомендательное письмо Беруни сыну Кабуса Маничехру, Передал дочери Кабуса — принцессе Заррингис[112]. Наверное, Беруни рассказал Ибн Сине еще в Гургандже о каких-то благоприятных чертах ее характера. Не исключено, что она принадлежала к просвещенным женщинам, интересовалась наукой, философией. Не оказал ли на нее — подростка, влияние Беруни, когда жил здесь и невольно задавал тон дворцовой жизни? Да и Кабус, утонченный литератор, создавал своеобразную, повышенно-интеллектуальную атмосферу во дворце.

Ибн Сина посвятил Заррингис трактат по геодезии. Она поручила ему уточнить долготу Гургана. Уточнять? Кого же Ибн Сина должен был уточнить? Беруни! Ведь это же Беруни, живя здесь 13 лет, определил долготу города! Думая об этом задании, Ибн Сина останавливал взгляд на высокой башне, только что отстроенной. Внизу арабская надпись: «Этот Замок принадлежит Солнцу высоких качеств… Кабусу ибн Вашмгиру». Начали строить башню в 1006 году, 33-летний Беруни был тогда здесь. Башню строили в четыре кирпича толщиной! Кабус предполагал спрятаться в ней от сына.

— Но и мощные стены, оказывается, не спасают от движения…

— От движения?! — перебил Слепого Старика Бурханиддин-махдум. — Вы, наверное, хотели сказать: «От Судьбы»?!

— Движение — это и есть судьба.

— Движение?.. Нет, движение — это… ну, вот, едет арба, летит птица, бежит мальчик. Движение — перемещение в пространстве, а судьба…

— … один из видов прямолинейного движения: от жизни к смерти, — сказал Муса-ходжа. — Раз вы выдвигаете теоретическую физику Ибн Сины как обвинение против него, то давайте поставим все на свои места. На второй разбираемый вами вопрос — что есть Пространство, Движение и Время? — Ибн Сина ответил честно: свойства материи.

— Свойства материи?! — удивился Бурханиддин-махдум. — Свойства материи — это твердость-мягкость, холод-тепло, белизна-чернота, то есть все то, что можно увидеть, потрогать, ощутить. Пространство же. Движение и Время — всего лишь… конструкции нашего ума! Так и Газзали говорит!

— А разве до человека солнце не перемещалось с востока на запад? Зима не переходила в лето?

— Откуда мы знаем, что было до человека? Может, солнце тогда вообще стояло на месте!

— Стоять в природе ничего не может, если оно хочет существовать. И как сложна жизнь, так и сложно Движение — оно не простое перемещение тел в пространстве. Так думать может только курица, ищущая на дворе зерно. «Незнание движения влечет за собой незнание природы». Это еще Аристотель сказал.