— Ну да?! — удивился Али. — А разве может простой и человек знать больше, чем пророк?

— Может. Пророк ведь и существует для человека, как учитель для ученика.

Али закрыл голову полой чапана.

— Замолчите, Страшно…

— Затем дан начинают объяснять ученику, — продолжает Муса-ходжа, не обращая внимания на состояние Али, — что пророк не тот, кто дает людям религию, а тот, кто дает людям закон, как правильно жить. Поняв это, и ученик становится свободным философом, другом разума… Спасением, исцелением человеческих душ занимались исмаилиты, а до них — «Братья чистоты». Заметь, главные свои философские труды, написанные уже в зрелом возрасте, Ибн Сина назвал… «Книгой исцеления», «Книгой спасения». Имеется в виду «души». Но только не в религиозном смысле, понимаешь, а души, как внутреннего мира человека. Ибн Сина верил, что своими книгами сумеет хоть когда-нибудь разбудить народ, научить его самостоятельно мыслить. Бурханиддин почему вчера так вцепился в этот отрывок об исмаилизме в «Автобиографии» Ибн Сины? Потому что и сегодня люди ждут реформатора, ведомого аллахом, Махди, который «наполнил бы мир справедливостью», ждут седьмого имама. Ждут, когда этот имам выйдет, наконец, из сатры, сокрытия. К русским он уже пришел и переделывает их жизнь. И в Иран недавно приходил. Назвался Бабом, Слышал о нем? — нет.

— Это был юноша глубокой нравственной красоты. Его улыбка, взгляд, голос, движения рук — все завораживало. «Я не последний, — говорил он о себе. — Я — предтеча будущего Солнца, Мухаммад и я — мы только звезды того, кого бог проявит после нас». Баб пытался взорвать изолированность ислама, в которую весь исламский мир погружен вот уже более семи веков. Он призывал признать такие неслыханные для нас, мусульман, новшества, как железная дорога, телеграф, печать. Звал не ставить никаких преград между исламом и другими религиями, другой культурой, Бабиды приняли даже участие в иранском восстании 1905 года.

— А Баб еще жив? — спросили Бурханиддина голоса из толпы на следующий день, только он открыл судебное заседание.

— Баб казнен в 1850 году, — ответил Бурханиддин-махдум, перебирая рукописи На ковре.

— Скрытого имама нельзя убить! — сказал чей-то голос. — Вон, солнце покрылось тучей… Перестало ли оно быть от этого солнцем?

Бурханиддин-махдум медленно перелистал «Автобиографию».

— Вот что я вам скажу, — начал он тихо говорить. — Скрытый имам, Махди, — это прежде всего скромность. Когда Баба казнили, ему было 30 лет. Мальчишка наставлял мир! А теперь послушайте, что пишет о себе, о первых годах своего обучения Ибн Сина. Когда «прибыл и Бухару Натили, отец поселил его в нашем доме. До прибытия Натили я занимался фикхом[31] и разрешением его сомнительных положений у Исмаила аз-Захида и был лучшим из учеников…»

Затем приступил к изучению книги «Исагога»[32] у Натили. Когда он сообщил мне определение рода, высказывание о множестве различных по виду вещей, в ответ ил вопрос «Что это?» я дал этому определению такое объяснение, какое ему не приходилось слышать. Он был поражен и посоветовал моему отцу не занимать меня ничем иным, кроме науки. О каком бы вопросе он мне ни говорил, и представлял его лучше, чем он. Так я учился у него простым положениям логики…

Затем я взялся самостоятельно читать книги… пока не закрепил знания логики. Таким же путем изучил книгу Евклида, выучив из ее начальной части пять-шесть фигур под руководством Натили, всю остальную часть книги я принялся изучать самостоятельно. Потом перешел к «Алмагесту»[33], и когда, окончив вводные части его, дошел до геометрических фигур, Натили сказал: «Читай и решай их самостоятельно… Сколько было сложных фигур, которые он не знал до тех пор, пока я не изложил и не объяснил их ему!

Потом я увлекся наукой врачевания… Медицина — это не из трудных наук, и поэтому за короткое время я настолько овладел ею, что даже самые превосходные мужи медицины стали учиться у меня науке врачевания. Я стал посещать больных. Благодаря приобретенному опыту передо мной открылись врата врачевания. Вместе с тем я продолжал изучать фикх и участвовать в диспутах по нему. В это время я был юношей 16-ти лет».

— Ах, ах, ах, как прекрасно! Как прекрасно! — восторженно проговорил старик с алой розой за ухом. — Неужели вы ничего Не поняли? Ведь это же рождение весеннего ветра, что раз в сто лет сметает мертвечину с земли! Ведь это же мечта всех нас, темных, неграмотных людей, учиться! — осуществленная в судьбе Ибн Сины. Ведь это гимн первым шагам Махди. Гимн светлому его детству.

— Махди?! — удивился Бурханиддин. — Какой же он Махди, если так оскорблял старого своего учителя?!

— А что было бы с миром, если б ученик не превосходил своего учителя? Разве не мечтаем мы, чтобы наши дети были лучше нас? Разве росток пробивается из земли не вследствие смерти зерна? Я готов сто раз слушать этот отрывок о первых шагах Ибн Сины в науку, потому что он просто рассказал о себе правду. Скромную правду. Только и всего. Разве виноват конь, стрелою промчавшийся мимо осла, что бог дал ему быстрые ноги? А ведь осел, глядя вслед коню, явно подумает: «Ах, какой нескромный!»

И вот, легший в основу докоперниковской астрономии. Смех покатился по площади Регистан. Бурханиддин, не шелохнувшись, перебирал четки. Его глаза, подернутые благородной грустью, ласково смотрели на народ. «Не дети ли вы? — казалось, говорил он всем. — Неразумные дети мачехи-судьбы… Я шел к вам с мудрым словом, я дал вам мудрое слово, а вы вываляли его в грязи.

— Нет! — прокричал старик в белых одеждах старику с алой розой за ухом. — И вы не нравы!

Толпа стихла.

— До встречи со своим первым учителем Натили, — начал говорить белый старик, — Ибн Сина учился в школе вечности, где его учителями были сказки, предания, песни, природа, развалины дворцов, городов… — такой вот редкостный дождь золотой пыли. Только в нас золотая пыль вечности заросла тиной суетливых желаний, мелких дел. Жизнь же Ибн Сины — это хрустальная ясность реки, на дне которой перекатываются золотые крупицы. В эту реку и ступил нечаянно Натили, неся за плечами пыльный мешок своих устаревших знаний. И почему бы смышленому мальчишке не кинуть горсть чистой воды в утомленного путника?

Да, Натили принял юность ума Ибн Сины, юность его души. Душу то он выдержал, а ум…

Учил я его стрелять из лука, А когда у неге окрепла рука, Он выстрелил в меня…

Такт учителя по отношению к своему гениальному ученику проявился в том, что старик не Позволил быстрому уму юноши выстрелить стрелою насмешки в отставший уже от века ум, не дал увидеть вступающему и жизнь уму смерть Ума.

Абдулл ах ибн Сина сам провожал Натили, когда тот решил покинуть ученика.

— Возьмите Коня, учитель, — говорил он старому философу.

— Нет. После встречи с твоим сыном мне только и остается, что ездить на осле.

Где те прекрасные ночи Балха? Мельница времени смолола их… Умирает молодость их знаний.

За городскими воротами ехать стало труднее. Нескончаемой вереницей двигались куда-то воины: одни от Бухары, другие в Бухару. Народ понуро смотрел на войска, уступав им ворота города. Мчались, пронзая словно молнии сталкивающиеся тучи воинов, гонцы. Некоторые из них были в крови. В этом хаосе, наскоро обнявшись, попрощались Абдуллах и Натили.

— Береги сына, — прошептал старый философ. — Береги сына… — И показал глазами на весь этот круговорот смерти, куда неотвратимо втягивалась Бухара — столица Саманидской державы, Саманиды… Это тоже была школа вечности. Только наоборот: вечным оставался Согд. Все же, кто завоевывали его, растворялись в нем, как соль в воде. Пересказать историю Согда и Мавераннахра — все равно что выплавить из золотых пылинок кольцо, в которое Вечность вставила один из лучших своих бриллиантов — Ибн Сину.

Ибн Сина много размышлял об истории родины. История родины — это главный Учитель в школе Вечности. Тем более пытался подросток разобраться в прошлом родины, ведь во всем чувствовалась резкая перемена ее судьбы: на подступах к Бухаре стоял враг. А может, это был не враг? Враг саманидам, но не народу? О многом надо было подумать и к сегодняшнему кровавому дню подойти издалека…