— размышляет Фараби.

«Гни спину перед начальником твоим, и дом твой будет процветать, — учит глиняная египетская табличка, пролежавшая в земле пять тысяч лет.»

Горящий уголек движется по губам человека, ведомый божьей рукой, кричит предание. Губы говорят: «Последнее очищение будет огнем». И вторит ему «Авеста»: «Потечет на землю расплавленный металл». «Опрокинулась жизнь, — смеются глиняные таблички Египта, — падают деревья. Смерть стоит подобно выздоровлению».

Весенняя гроза, ребёнок пашет поле. Ступает голыми ножками по земле, погоняя вола, А рядом идет старик и горько плачет. Как безумный оборачивается назад, и рыданья его при этом усиливаются.

— Волнение охватило нас, — рассказывает Ибн Сина крестьянину Али, лежащему на соломе в Арке, в канахане, приготовившемуся уже к смерти. — Мы спешились, подошли к старику, поклонились.

— Можете ли вы снять бремя с моей души? — закричал он, заливаясь слезами. Сердца наши сжались, ибо ист ничего страшнее на свете, чем плачущий старик.

— Конечно, — ответили мы и вынули золото из всех наших кошельков.

Но он и не взглянул на золото.

— Запала мне сегодня в сердце Мысль, — стал он говорить. — А что, если бог, сотворив мир, не сотворил в нем ни единой твари? А наполнил мир просом, старик разжал ладонь, просо просыпалось на землю… — Целиком заполнил: с востока до запада, от неба до земли. И сотворил одну только птицу! Семург… И сказал ей: «Раз в 1000 лет ты можешь склевать одно зерно». Затем сотворил бы меня или вас, вложил бы в грудь горение этой тайны, и сказал: «Пока птица не очистит от проса весь мир, ты не достигнешь цели и будешь тосковать и мучиться…» Что все это значит?! Какую цель я должен достигнуть?!

Мы долго молчали, потрясенные… Рядом с золотыми крупицами проса, упавшими в черную землю, лежало наше золото… «Этот старик — не Вот ли?» — подумал я.

Ибн Сипа замолчал, склонив голову.

— Зерно и Птица — Вечность, — начал говорить Али. — А цель… это мой путь к тебе, — и поцеловал Ибн Сине руку.

— Цель — это путь всех нас к совершенству, — сказал Ибн Сина. — И Вселенная добра. Она дала нам много времени, пока Семург не склюет все зерно. Вселенная ждет нас. Нам предстоит еще долгий путь. Пашня мира только началась…

«Чем старше я становлюсь, — написал в завещании Вивекананда в 1900 году, — тем глубже понимаю, что самое высшее существо — это человек. Деревья никогда не нарушают законов. Я никогда не видел корову, которая бы воровала, устрица никогда не лжет, но все они — из превосходят человека, ибо человеческая жизнь — это гигантское утверждение свободы и красоты. Только не надо человека сковывать. Позвольте ему мыслить. Вся слава человека в том, он мыслящее существо… Любой самый последний человек поднимается с той ступени, где делал зло для удовольствия, на ступеньку, где будет делать зло для своего блага, потом на ступеньку, где будет делать людях добро, себе не в ущерб. И поднимется еще выше и будет ужо жизнь свою жертвовать для блага других, в ущерб себе».

Заканчивается 1032 год. Ибн Сипе 52. Одиннадцать лет он уже живет в Исфахане. Почти все их провел в седле. В седле же закончил 20-томную «Книгу справедливости» — ту самую, где разрешил 28 тысяч проблем западных и восточных философов. Каждый поход эмир приказывает сопровождать его. Трудно работается в походе. Надо вовремя успеть прервать мысль, остановить тростниковое перо, ответить на вопрос эмира, засмеяться на его шутку, когда совсем не хочется сняться…

У Али сжимается сердце от унижения, которому подвергается Хусайн, платя за приют и кусок хлеба. Он понимает: Ибн Сипа прошел уже два пути из трех, предназначенных человеку: путь верблюда, когда все стерпишь, путь льва, когда создаешь себе свободу. И вот вступил на и третий путь — путь ребенка, когда надо все забыть и начать новую жизнь.

«По вечерам в доме шейха собирались его ученики, — и вспоминает Али рассказ Муса-ходжи, — по очереди читали: Джузджани из „Книги исцеления“, Масуми — из „Канона“, Ибн Зайл[227] — из книги „Указания и наставления“, Бахманйар из книги „Итог и результат“. Когда они кончали читать, появлялись певцы, и все принимались за вино. Затем Ибн Сина начинал преподавание, которое происходило по ночам, потому что днем ученики были заняты царской службой».

Ибн Сина знает — жизнь его поставлена на песочные часы. Он не только почувствовал в Хамаданской тюрьме, как умрет и где его похоронят, но почувствовал и границу, за которой начнется его небытие. До границы этой пять-шесть шагов, пять-шесть лет. Поэтому он особенно остро ощущает течение времени, что поражает Джузджани, учеников, брата — всех, кто его любил. Ала ад-давля этого не замечает. Ала ад-давля считает Ибн Сину своей вещью. Она и совет даст, и байку расскажет, и насмешливое письмецо врагу сочинит, и выпьет с эмиром, и рабу-гулямчонку подарок его снесет. Все умеет вещь. Только глаза у вещи почему-то измученные. И не умеет вещь улыбаться. И еще одно раздражает в Ибн Сине: все время он пишет, ночью ли, утром, в полдневную ли жару. Даже в седле! А говоришь с ним, отвечает одной сотой своего существа. Остальное где? На горы, на воду, на растения, на камни на пробегающего мимо тушканчика так смотрит, словно тысяча иголок впивается в них, — а на него, царя, поднимает ватные, невидящие глаза. Ала ад-давля как-то не выдержал, вырвал страницу из рук Ибн Сины, прочел:

«Каждая субстанция от природы стремится к своему совершенству, которое есть благо индивидуальное, проистекающее из Высшего Добра, и от природы она бежит присущих ей недостатков, которые в ней являются злом, проистекающим из первоматерии и небытия… Очевидно, поэтому все существующие вещи, управляемые Высшим принципом, обладают естественных вожделением и врожденной любовью. Отсюда с необходимостью следует, что у этих вещей любовь есть причина их существования… и что в совокупности своей они не свободны от некоей связи с Совершенством, и их связь с ним сопровождается врожденной любовью и вожделением того, что может соединить его с Совершенством»[228].

Ала ад-давля прочел еще раз, ничего не понял. Понял только, что, вроде бы речь идет о любви, но чего о ней так сложно говорить, когда вон, гулямчонок бегает, — подари ему кинжальчик серебряный, он тебя всей этой премудрости за одну ночь обучит!

Ала ад-давля вернул листок.

— Около тебя всегда чувствуешь вечность, — хмуро проговорил он. — С тобой, как с совестью в упряжке, тяжело. Без тебя и того хуже. Не пиши при мне. Не выношу, когда ты пишешь! — хлестнул коня и умчался.

Ибн Сина прикрыл глаза и стал думать дальше… Вспомнились слова Неизвестного философа из его книги «О высшем добре»: «Сила, устремляющая все производимое к своей Причине, есть сила, подобная божественной…»

Что же это за сила, поднимающая нас по ступеням Иерархии к Высшему Добру? Ибн Сина вспомнил, как много он спорил по этому вопросу в Гургандже с Масихи и Беруни. Пересматривали даже Пятикнижие и Библию, изложенные на арабский язык ученым IX века Иран-шахри. Беруни еще сказал: «Он хорошо изложил вероучения иудеев и христиан». А Масихи смеялся: «Не там ищете!»

Ах, Масихи, Масихи… Ибн Сина достал его иконку Внимательно посмотрел на нее. Семь теофаний бога, имя которого носил и Масихи — Иса (Иисус). Семь проявлений бога… Семь божественных имен: Справедливость, Добро, Разум, Истина, Сущность, Жизнь, Мудрость. Нет 3 не стоит здесь эта сила.

… Любовь!!! — понял однажды Ибн Сина, Сила, двигающая мир, поднимающая человека от ступеньки к ступеньке к Совершенству и Познанию, — Любовь. И Понтию Пилату надо было сказать, показывая на избитого, покрытого кровью Христа:

— Се — ЛЮБОВЬ.

Разве не исполненная любви Высшая Истина приняла на себя плоть и законы плоти, боль, страдания, смерть и явилась человеку в последнюю, отчаяннейшую минуту, его жизни, когда он залез уже в пещеры на берегу Мертвого моря, отказываясь дальше жить? Не истребила же: человека, не сбила с орбиты Землю, а сама пришла к нему, ничем не нарушив мирового хода, — и вот стоит избитая, залитая кровью, осмеянная, в терновом венке, приговоренная к самой унизительной казни, и глазами, в которых только любовь, — ни тени укора! — говорит: «Там, в Космосе, я страшно одинока, пусть хоть какой, но будет у меня сын. Мы были в разлуке, а теперь нашли друг друга, я нашла тебя, — ты пока еще не узнал меня, но ничего, я ухожу спокойно, потому что отныне мой холодный Космос и ты — мы связаны Любовью, и ты дорог мне и и казнящий меня, — я смотрю на тебя, как на начало, потому что знаю — каким ты можешь быть прекрасным, я ты — краса Вселенной. Я буду ждать, когда ты придешь ко мне, когда встанешь вровень со Мной, и даже тогда только один упрек вырвется из моего сердца: „Что же ты так долго шел ко мне?..“»