Ибо Франциск II болен, и с самого начала, как дерево в лесу, отмечен печатью ранней смерти. На окружающих смотрит бледный, маленький, пугливый мальчик с тяжелыми, усталыми, широко раскрытыми, словно после кошмарного пробуждения, глазами и круглым, одутловатым лицом, и наступивший внезапно, а потому неестественный рост еще больше ослабляет его сопротивляемость. Вокруг него постоянно толпятся врачи, настоятельно требуя поберечь себя, однако же в этом мальчике пульсирует глупое детское тщеславие, желание не отставать от своей стройной и сильной супруги. Он силой заставляет себя принимать участие в жарких скачках, физических нагрузках, силясь быть здоровым и мужественным, – вот только природу не обмануть. Его кровь все так же неизлечимо вяла и отравлена, таково дурное наследие его деда, Франциска I, у него постоянно поднимается жар, стоит погоде испортиться, – и он уже вынужден сидеть дома, сгорая от нетерпения, страха и усталости, жалкая тень, окруженная заботой множества врачей. Столь несчастный король вызывает у своего двора скорее сочувствие, нежели благоговение, а в народе ходят злые слухи, будто он болен проказой и купается в крови только что зарезанных мальчиков, чтобы поправиться; крестьяне со злобой смотрят вслед несчастному юноше, когда он, бледный, медленно проезжает мимо на своем скакуне, а придворные, загадывая наперед, уже начинают лебезить перед королевой-матерью Екатериной Медичи и Карлом, наследником трона. В таких вялых и слабых руках нельзя долго удерживать бразды правления; время от времени юноша неловко выводит под документами и декретами свое «Франсуа», но на самом деле вместо него, желающего лишь удержать немного жизни и силы, страной управляют родственники Марии Стюарт, семейство де Гиз.
Счастливым браком, если он вообще состоялся, вряд ли можно назвать это совместное пребывание в больничных палатах, постоянные тревоги и опасения. Но, опять же, ничто не заставляет думать, что эти почти еще совсем дети терпеть друг друга не могли, ибо даже столь злобно болтливый двор, где Брантом записывал все романы в своей книге «Vie des dames galantes»[12], ни словом не попрекнул поведение Марии Стюарт и не высказал ни единого подозрения. Задолго до того, как государственные соображения сочетали их перед алтарем, Франциск и Мария были товарищами, их давно объединили детские игры, и вряд ли в отношениях этих почти детей играл какую-то роль эротизм: пройдет еще не один год, прежде чем в Марии Стюарт пробудится способность страстно отдаваться, и Франциск, бледный от вечных лихорадок мальчик, был бы последним, кто сумел бы пробудить эту сдержанную, глубоко замкнутую натуру. Конечно же, склонная к сочувствию и добродушная по характеру, Мария Стюарт старательно ухаживала за супругом, ибо если не чувства, то ее рассудок должен был понимать, что вся ее власть и величие непосредственно зависят от дыхания и сердцебиения этого несчастного болезненного юноши и что, оберегая его жизнь, она хранит свое собственное счастье. Вот только для истинного счастья в этом промежутке царствования совершенно не нашлось места; в стране восстания гугенотов, а после злополучного Амбуазского заговора, ставшего угрозой непосредственно для королевской четы, Марии Стюарт довелось прочувствовать печальную сторону своих обязательств правительницы. Она должна была присутствовать на казни мятежников, должна была наблюдать – и это мгновение оставит глубокий след в ее душе и, возможно, вспыхнет подобно волшебному зеркалу в другой, ее собственный час – как живого человека с завязанными руками прижимают к плахе, как палач одним сильным ударом, с глухим, скрежещущим и гулким звуком опускает топор на шею и брызжущая кровью голова катится по песку: этот образ достаточно жесток, чтобы стереть из памяти блестящий день коронации в Реймсе. А затем дурные вести понеслись одна за другой: ее мать, Мария де Гиз, управляющая Шотландией, умирает в июне 1650 года, оставив унаследованную страну в пучине раздоров и волнений, с войной на границе, английскими войсками глубоко внутри страны, – и вот уже Марии Стюарт приходится носить траур вместо праздничных нарядов, о которых она мечтала в детстве. Любимая музыка должна умолкнуть, любимый танец – остановиться. А костлявая рука уже снова стучится в сердце и двери. Франциск II слабеет с каждым днем, бегущая по венам отравленная кровь тревожно бьется в висках, шумит в ушах. Он уже не может ходить, не может ездить верхом, с места на место его переносят прямо на ложе. Наконец воспаление прорывается гноем в ухо, но врачи уже не знают, как помочь, и 6 декабря 1560 года страдания несчастного юноши обрываются.
И – какой трагический символизм! – сцена между Екатериной Медичи и Марией Стюарт вновь повторяется у постели умершего. Едва с губ Франциска II сорвался последний вздох, как Мария Стюарт, переставшая быть королевой Франции, уступает в дверях место Екатерине Медичи, младшая королева пропускает старшую. Она больше не первая дама в королевстве, снова всего лишь вторая; за один только год оборвалась ее мечта, она перестает быть королевой Франции и становится той единственной, которой была с первого мгновения своей жизни и останется до последнего: королевой Шотландии.
По правилам этикета французского двора строгий траур вдовы короля длится сорок дней. Во время этого неумолимого затворничества она ни на миг не имеет права покинуть свои покои; в первые две недели никто, кроме нового короля и его ближайших родственников, не имеет права навещать ее в этом искусственном склепе, затемненной и освещенной лишь свечами комнате. В отличие от обычных простолюдинок, в эти дни вдова короля носит не мрачный черный, этот извечный цвет траура, а белый, ибо ей одной подобает одеваться в «Deuil blanc»[13]. Белый чепец над бледным челом, платье из белой парчи, белые туфли, чулки и только черная траурная повязка над этим чужим лицом – такой траур носит в те дни Мария Стюарт, такой предстает она перед нами на знаменитом полотне Жане, такой описывает ее в своем стихотворении Ронсар:
Un crespe long, subtil et délié
Ply contre ply, retors et replié
Habit de deuil, vous sert de couverture,
Depuis le chef jusques à la ceinture,
Qui s’enfle ainsi qu’un voile quand le vent
Soufle la barque et la cingle en avant,
De tel habit vous étiez accoutrée
Partant, hélas! de la belle contrée
Dont aviez eu le sceptre dans la main,
Lorsque, pensive et baignant votre sein
Du beau cristal de vos larmes coulées
Triste marchiez par les longues allées
Du grand jardin de ce royal château
Qui prend son nom de la beauté des eaux
[14].
В прозрачный креп одеты были вы,
На бедра ниспадавший с головы
В обдуманном и строгом беспорядке.
Весь перевит, искусно собран в складки,
Вздувался он, как парус в бурный час,
Покровом скорби облекая вас.
В такой одежде вы двору предстали,
Когда свой трон и царство покидали,
И слезы орошали вашу грудь,
Когда, пускаясь в незнакомый путь,
На все глядели вы печальным взглядом,
В последний раз любуясь дивным садом
Того дворца, чье прозвище идет
От синевы кругом журчащих вод.
Поистине, нет другой такой картины, на которой привлекательность и мягкость этого юного лица проявились бы выгоднее, чем здесь, ибо вот уже первые признаки чувственности затуманивают обычно встревоженный взор, а однотонный, безыскусный цвет еще сильней подчеркивает чистую бледность ее кожи; в этом трауре ощущается благородство, еще ярче, чем на предыдущих портретах, где ее изображали в роскоши и величии, осыпанную драгоценностями и украшенную всеми регалиями, проявляется королевское достоинство ее человечности.