Ибо Франциск II болен, и с самого начала, как дерево в лесу, отмечен печатью ранней смерти. На окружающих смотрит бледный, маленький, пугливый мальчик с тяжелыми, усталыми, широко раскрытыми, словно после кошмарного пробуждения, глазами и круглым, одутловатым лицом, и наступивший внезапно, а потому неестественный рост еще больше ослабляет его сопротивляемость. Вокруг него постоянно толпятся врачи, настоятельно требуя поберечь себя, однако же в этом мальчике пульсирует глупое детское тщеславие, желание не отставать от своей стройной и сильной супруги. Он силой заставляет себя принимать участие в жарких скачках, физических нагрузках, силясь быть здоровым и мужественным, – вот только природу не обмануть. Его кровь все так же неизлечимо вяла и отравлена, таково дурное наследие его деда, Франциска I, у него постоянно поднимается жар, стоит погоде испортиться, – и он уже вынужден сидеть дома, сгорая от нетерпения, страха и усталости, жалкая тень, окруженная заботой множества врачей. Столь несчастный король вызывает у своего двора скорее сочувствие, нежели благоговение, а в народе ходят злые слухи, будто он болен проказой и купается в крови только что зарезанных мальчиков, чтобы поправиться; крестьяне со злобой смотрят вслед несчастному юноше, когда он, бледный, медленно проезжает мимо на своем скакуне, а придворные, загадывая наперед, уже начинают лебезить перед королевой-матерью Екатериной Медичи и Карлом, наследником трона. В таких вялых и слабых руках нельзя долго удерживать бразды правления; время от времени юноша неловко выводит под документами и декретами свое «Франсуа», но на самом деле вместо него, желающего лишь удержать немного жизни и силы, страной управляют родственники Марии Стюарт, семейство де Гиз.

Счастливым браком, если он вообще состоялся, вряд ли можно назвать это совместное пребывание в больничных палатах, постоянные тревоги и опасения. Но, опять же, ничто не заставляет думать, что эти почти еще совсем дети терпеть друг друга не могли, ибо даже столь злобно болтливый двор, где Брантом записывал все романы в своей книге «Vie des dames galantes»[12], ни словом не попрекнул поведение Марии Стюарт и не высказал ни единого подозрения. Задолго до того, как государственные соображения сочетали их перед алтарем, Франциск и Мария были товарищами, их давно объединили детские игры, и вряд ли в отношениях этих почти детей играл какую-то роль эротизм: пройдет еще не один год, прежде чем в Марии Стюарт пробудится способность страстно отдаваться, и Франциск, бледный от вечных лихорадок мальчик, был бы последним, кто сумел бы пробудить эту сдержанную, глубоко замкнутую натуру. Конечно же, склонная к сочувствию и добродушная по характеру, Мария Стюарт старательно ухаживала за супругом, ибо если не чувства, то ее рассудок должен был понимать, что вся ее власть и величие непосредственно зависят от дыхания и сердцебиения этого несчастного болезненного юноши и что, оберегая его жизнь, она хранит свое собственное счастье. Вот только для истинного счастья в этом промежутке царствования совершенно не нашлось места; в стране восстания гугенотов, а после злополучного Амбуазского заговора, ставшего угрозой непосредственно для королевской четы, Марии Стюарт довелось прочувствовать печальную сторону своих обязательств правительницы. Она должна была присутствовать на казни мятежников, должна была наблюдать – и это мгновение оставит глубокий след в ее душе и, возможно, вспыхнет подобно волшебному зеркалу в другой, ее собственный час – как живого человека с завязанными руками прижимают к плахе, как палач одним сильным ударом, с глухим, скрежещущим и гулким звуком опускает топор на шею и брызжущая кровью голова катится по песку: этот образ достаточно жесток, чтобы стереть из памяти блестящий день коронации в Реймсе. А затем дурные вести понеслись одна за другой: ее мать, Мария де Гиз, управляющая Шотландией, умирает в июне 1650 года, оставив унаследованную страну в пучине раздоров и волнений, с войной на границе, английскими войсками глубоко внутри страны, – и вот уже Марии Стюарт приходится носить траур вместо праздничных нарядов, о которых она мечтала в детстве. Любимая музыка должна умолкнуть, любимый танец – остановиться. А костлявая рука уже снова стучится в сердце и двери. Франциск II слабеет с каждым днем, бегущая по венам отравленная кровь тревожно бьется в висках, шумит в ушах. Он уже не может ходить, не может ездить верхом, с места на место его переносят прямо на ложе. Наконец воспаление прорывается гноем в ухо, но врачи уже не знают, как помочь, и 6 декабря 1560 года страдания несчастного юноши обрываются.

И – какой трагический символизм! – сцена между Екатериной Медичи и Марией Стюарт вновь повторяется у постели умершего. Едва с губ Франциска II сорвался последний вздох, как Мария Стюарт, переставшая быть королевой Франции, уступает в дверях место Екатерине Медичи, младшая королева пропускает старшую. Она больше не первая дама в королевстве, снова всего лишь вторая; за один только год оборвалась ее мечта, она перестает быть королевой Франции и становится той единственной, которой была с первого мгновения своей жизни и останется до последнего: королевой Шотландии.

По правилам этикета французского двора строгий траур вдовы короля длится сорок дней. Во время этого неумолимого затворничества она ни на миг не имеет права покинуть свои покои; в первые две недели никто, кроме нового короля и его ближайших родственников, не имеет права навещать ее в этом искусственном склепе, затемненной и освещенной лишь свечами комнате. В отличие от обычных простолюдинок, в эти дни вдова короля носит не мрачный черный, этот извечный цвет траура, а белый, ибо ей одной подобает одеваться в «Deuil blanc»[13]. Белый чепец над бледным челом, платье из белой парчи, белые туфли, чулки и только черная траурная повязка над этим чужим лицом – такой траур носит в те дни Мария Стюарт, такой предстает она перед нами на знаменитом полотне Жане, такой описывает ее в своем стихотворении Ронсар:

Поистине, нет другой такой картины, на которой привлекательность и мягкость этого юного лица проявились бы выгоднее, чем здесь, ибо вот уже первые признаки чувственности затуманивают обычно встревоженный взор, а однотонный, безыскусный цвет еще сильней подчеркивает чистую бледность ее кожи; в этом трауре ощущается благородство, еще ярче, чем на предыдущих портретах, где ее изображали в роскоши и величии, осыпанную драгоценностями и украшенную всеми регалиями, проявляется королевское достоинство ее человечности.