— Кто знает, сколько раз вы невольно ошибались, — сказала Анна Карла. — У вас труднейшая профессия. Я бы, верно, от такой работы сошла с ума.

Да, он «плавал» в маленьком, достаточно чистом пруду, каких в Италии сотни. Но, как и все эксперты, видел многое, что ускользало от постороннего взгляда. А уж картина, которую описал Кампи, представлялась ему с полной ясностью. Для светского круга она была более чем типичной.

Пышный художественный салон с бархатом и начавшими осыпаться лепными украшениями. Сто или двести человек медленно переходят от одной картины к другой. Мужчины все в темно-синих костюмах, дамы в причудливых, каких не встретишь больше нигде в Италии, шляпках. И вот одна из дам, дальняя родственница или приятельница Гарроне, воркующим голоском представляет его Массимо Кампи. Добрых десять минут Массимо принужден вести с ним любезную беседу, держа в руке бокал с отечественным шампанским. За эти десять минут «тихого ужаса» Гарроне удается:

1) выдать себя без всяких на то оснований за одного из членов организационного комитета выставки,

2) сделать скабрезный намек по поводу натюрморта с кабачками,

3) под предлогом оказания помощи нуждающимся выудить деньжонок у Массимо Кампи,

4) попросить у него же рекомендательное письмо к генеральному директору фирмы «Кампи и Баратта»,

5) сострить насчет совпадения букв в именах художников Пикассо и Кассинари.

В итоге Кампи из всех двухсот туринских «монстров» именно архитектору Гарроне присуждает премию «Золотой Франкенштейн».

— «Золотой червь», — словно угадав его мысли, сказала Анна Карла.

Она утверждала, что не Массимо, а она сама впервые узнала о существовании Гарроне, с которым ее подруга Бона познакомилась на городских курсах по половому воспитанию детей. Тоже достаточно типичная для Турина сцена: две синьоры прогуливаются под портиками на виа Пьетро Микка, внезапно они сталкиваются лицом к лицу с Гарроне, вынырнувшим из аптеки, и Боне приходится представить Гарроне растерявшейся Анне Карле.

С той минуты Гарроне, по словам Анны Карлы, начал ее преследовать. Сантамария усмехнулся — он снова почувствовал почву под ногами.

— Уверяю вас, синьора, наша встреча была не только приятной, но и чрезвычайно для меня полезной. Мне начинает казаться, будто я знал архитектора Гарроне лично.

Он снова нашел утерянную было нить. Вернее, узелок, который надо распутать. Итак, Анна Карла сказала, что Гарроне ее преследовал. Но из рассказа об их редких и случайных встречах это не вытекало. Утверждение синьоры Дозио было слишком категоричным. Теперь Сантамария окончательно убедился, что Анна Карла всю правду ему не открыла.

Тук-тук… тук-тук… тук-тук.

После десяти минут утомительной гребли американист Бонетто сокрушенно опустил руки и поджал ноги к животу. Он ни на метр не продвинулся вперед: фраза, слово, которые убили бы наповал его коллегу Марпиоли, никак не приходили на ум. Вернее, в голове вертелись десятки фраз, но ни одна из них не годилась для конференции Культурного объединения. А завтра в половине девятого он должен был прочесть лекцию на тему «Свежая вода и речные мотивы в творчестве американских писателей от Марка Твена до наших современников». Текст уже был готов и отпечатан на машинке, когда он получил журнал «Критические тетради» за последний семестр. Журнал этот ему регулярно присылали сами издатели. И вот на странице двести двадцать седьмой в краткой рецензии Марпиоли на подборку писем Харта Крэйна он обнаружил низкий, подлый выпад против него, Бонетто.

Американист снова принялся с яростью грести по бумажному морю. Тук-тук… тук-тук… Эту проклятую машинку не мешало бы смазать! Треск и скрип действовали ему на нервы, мешали сосредоточиться и затрудняли работу. Он весь взмок и в конце концов снова прервался. Было нестерпимо жарко. Вот такая же липкая духота обволакивала его, когда он плыл по Миссисипи. Он вынул из кармана большой цветастый платок и принялся утирать им лицо и шею. Потом снял промокшую майку. Сидел, вперив взгляд в пустоту. Несколько вводных слов: «…лишь начало, а не, как утверждает кое-кто, конечный результат».

Краткость придавала выпаду Марпиоли еще большую язвительность и силу. К тому же он хитро использовал самый запрещенный прием: не назвав имени, создал себе превосходное алиби.

Но вся Италия и, к несчастью, вся Америка наверняка сразу поняли, что под взятым в кавычки «кое-кто» подразумевался он, Феличе Бонетто!

Американист вздрогнул. Ненависть, а может быть, порыв ветра обдали холодом его вспотевшую спину. Точно так же, как в тот раз, когда он плыл вверх по течению Гудзона.

Он «налег на весла» и опять понесся на скрипящей каретке. Тук-тук… тук-тук… тук-тук…

«Как утверждает кое-кто…» Подобное гнусное нападение нужно отразить без промедления. На завтрашней конференции. Самого Марпиоли там не будет: у него кафедра в Анконе, а живет он в Неаполе. Зато придет молодой Дарбезио, его верный и подлый клеврет.

Уж он-то слово в слово сообщит Марпиоли, что сказал «кое-кто» на конференции в Турине. Но что же скажет «кое-кто»?

Бонетто, повинуясь внезапному озарению, снял теннисные туфли, которые купил в Кембридже (штат Массачусетс), и толстые белые носки, купленные в Чикаго (штат Иллинойс), всунул голые ноги в удобные мягкие тапочки и радостно взмахнул короткими пухлыми руками. Вросший ноготь на левой ноге беспокоил теперь куда меньше.

«Мой друг Марпиоли, который отнюдь не всегда…» — мысленно начал он контратаку. Нет, мало презрения. «Дабы успокоить моего друга Марпиоли, который…» Нет, пожалуй, лучше так: «Надеюсь, мой друг Марпиоли позволит мне…» А еще лучше: «С позволения Марпиоли…» Вот-вот, ответим ему ударом на удар. Коротко, яростно. «С позволения Марпиоли…» — превосходное начало. Он радостно засмеялся и «поплыл» дальше.

Но что, собственно, Марпиоли должен ему позволить? Вся беда в том, что Марпиоли никогда не занимался американской речной тематикой. Во всей его библиографии, сколько ни ищи, не найдешь ни малейшего упоминания о какой-либо из рек Америки. Этот жалкий человек и серенький ученый понятия не имел о таких вещах. Пруды Торо, болота Фолкнера, океаны Даны и Мелвилла — обо всем этом Марпиоли высказал свои банальнейшие суждения. Но о реках — ни слова. Ни об одной.

Бонетто «опустил весла», обессилев от напряжения и отчаяния. Он не сдвинулся с места…

— Дверь закрой! — закричал он матери. — Не видишь разве, какой сквозняк в комнате?

Мать молча подошла к нему и поставила на стул рядом с уставшим гребцом поднос. Потом вернулась к двери и тихонько ее закрыла.

— Я принесла тебе гоголь-моголь, — робко сказала она из угла полутемной комнаты.

— Да не нужен мне твой гоголь-моголь! — вне себя от гнева закричал Бонетто. Он вскочил со стула, схватил расписанную цветами фарфоровую чашку и сунул ее матери. — Убери ее от меня подальше!

Когда мать ушла, он посмотрел на поднос со стаканом холодного молока и трехслойным сандвичем. Увы, аппетит пропал, и даже заманчивый сандвич его не радовал.

— Кое-кто, — процедил он сквозь зубы. — Кое-кто.

Он снова «оседлал» машинку и лихорадочно забарабанил по клавишам: тук-тук… тук-тук… тук-тук…

Теперь, когда Сантамарии явно стало лучше, Анна Карла посмотрела на него с беспокойством. Что скрывать — первым ее побуждением было помочь ему. Она, словно заботливая мать, готова была сводить его в кино, уговорить пройти курс лечения, а потом увезти в горы, подальше от Турина, где он работал целыми днями до изнеможения. Волна нежности и желание защитить его были столь внезапными и сильными, что она даже не успела задаться вопросом, нет ли другой женщины, которая преданно о нем заботится. Обручального кольца он не носит, но это еще не значит, что он холост. Быть может, в полиции кольца не надевают, чтобы легче было в случае необходимости выхватить пистолет или надеть на преступника наручники. Так или иначе, месяц отдыха в Швейцарии ему бы не повредил. Он на время выбросил бы из головы все эти расследования, избавился бы от постоянного нервного напряжения.