А.К.:А вот безумство храбрых— это красиво, тут я ничего не скажу, и, будучи романтиком, Вася не мог быть не подвержен безумству храбрых. Ведь борьба со старостью, непризнание старости, отрицание ее законов — это безумство храбрых.
Е.П.:Но я надеюсь, ты согласишься со мной, что он не принадлежал к категории тех стариков, которых ласково именуют «мышиный жеребчик»?
А.К.:Разумеется, соглашусь. Седеющий сладострастный волокита — это вовсе не Вася.
Е.П.:Это я, имею в виду. Хотя он женской красоте цену знал. Я помню, были мы с ним на каком-то приеме, убей бог, не помню по какому случаю, в гостинице этой шикарной, как ее? «Рэдиссон-Славянская». И он засобирался было уходить, тогда к нему устроители приема подослали четырех таких красавиц длинноногих, ну, знаешь, таких, у которых ноги из ушей растут, специально вымуштрованных…
А.К.:Хостес…
Е.П.:Чего?
А.К.:Это хостес называется. Ну которая хозяйка, принимает гостей. Или, точнее, нанятая девица, отвечающая за встречу гостей.
Е.П.:Вот, вот, точно. И они подошли к нему, значит, и такими сиренообразными, как в «Одиссее», т ианственными голосами говорят, позвякивая, как бубенчики: «Вы, Василий Павлович, покидаете нас? Так рано? Нам вас очень будет не хватать». Загадочно так улыбаясь, понимаешь?
А.К.:Вася растаял, конечно?
Е.П.:Растаял. Растаял наш Василий, прекрасно зная, что вся эта ласкав принципе ничего не значит. Абсолютно ничего. Растаял и даже как-то, я бы сказал, внутренне заухал, как персонаж из его же «Цапли». Приободрился и никуда не пошел, еще некоторое время мы там провели. Это я к тому, что и здесь не было в нем этой паниковщины, как у персонажа «Золотого теленка» Михаила Самуэлевича Паниковского, то и дело восклицавшего: «Фемина! Фемина!»
А.К.:«Мышиный жеребчик» делает вид, что он не старый, а Вася своего возраста не скрывал, но искренне воевал со старостью. Не признавал ее. Не признавал глубоко в себе. И он не пыталсяжить и чувствовать как молодой. Он действительножил и чувствовал как молодой. Он не делал вид. Делать вид — это другое дело.
Е.П.:Да.
А.К.:Видишь ли, он жил и чувствовал как молодой, а на самом деле был уже старый.
Е.П.:Скажи, пожалуйста, как ты думаешь, вот если мы с тобой начнем перебирать его тексты, обнаружим ли мы, что он весьма часто задумывался о смерти?
А.К.:Странный вопрос! Почти риторический. Разумеется. Часто. Особенно в последних этих романах, начиная с «Нового сладостного стиля». Начиная с «Нового сладостного стиля» все его книги заканчивались рассуждениями о смерти или смертью героев. Я не беру «Вольтерьянцев» — они отдельно. А все его последние тексты, конечно же, не реалистические, но, как ни странно, жизнеописательные. И «Редкие земли», да и «Москва Ква-Ква» как бы описывают некую неизведанную жизнь. Нафантазировано вокруг этой жизни много, но все-таки это жизнь. Вот ответь, комсомольские олигархи существуют?
Е.П.:Существуют.
А.К.:И Сталин существовал, и дом на Котельнической набережной до сих пор стоит. «Вольтерьянцы и вольтерьянки» — это вообще неизвестно что, где и когда, правда? А все другие его сочинения тех лет столь же фантастические, сколь жизнеописательные. И все к финалу — только о смерти, об осмыслении смерти.
Е.П.:Ты знаешь, я вдруг подумал, что у него тема смертипоявилась только в американских романах. В «Ожоге» ее нет, этой темы. Даже если это связано с тем, что до Америкион был все же относительно молод, то почему бы молодому человеку не задуматься было о смерти, как какому-нибудь, например, я не знаю… Лермонтову?
А.К.:Скажи, пожалуйста, ты в сорок лет много думал о смерти? В молодости жизнь кажется вечной.
Е.П.:Гёте было двадцать пять лет, когда он сочинил «Страдания юного Вертера», а у Васи даже в «Бумажном пейзаже», написанном уже в Штатах, смерти еще нет. И вдруг именно в «Новом сладостном стиле» все заканчивается рассуждениями о смерти.
А.К.:А чего бы ты хотел от романа, который начинается с описания такой тяжелой операции? «Кесарево свечение» вообще о смерти и бессмертии. И вот недавно вышедшая книга его публицистики, которая называется «Логово льва», заканчивается его прекраснейшим рассуждением о вечности и земной жизни.
Е.П.:Пожалуй, именно это действительно было основной темой его последних лет. Я вспоминаю, как в две тысячи втором, к его семидесятилетнему юбилею, мы с ним беседовали для журнала «Огонек», и там он много рассуждал о возвращении к Адаму, о ДНК, о передаче из поколения в поколение генетической программы, о новых формах жизни после смерти… С этим он и на конференции в Самаре годом раньше выступал, об этом же он толкует в «Редких землях». И это, конечно же, связано с тем, что он пытался не быть старым.
А.К.:Он не «пытался не быть» — он действительно не был старым. Он, как я уже говорил, не был старым, будучи стариком. Он ничего для этого не старался делать специально, искусственно. Он просто так жил, непозволительно молодо жил. Так у него получалось.
Е.П.:Но, значит, судя по текстам, все время об этом думал?
А.К.:Он не о старости думал, а о смерти. Я вспомнил сейчас, что единственное упоминание смерти у раннего Аксенова есть в каком-то одном из его предотъездных сочинений, забыл в каком, это когда один персонаж другому говорит: «Бабы — глупые. Они не смерти боятся, а старости». А он старости не боялся, он ее просто не признавал.
Е.П.:Опять же в духе столь любимых им комсомольских песен. Помнишь такие слова: «Старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути». Понимаешь?
А.К.:И вот мы опять возвращаемся все к той же теме романтизма, на которую влезли и никак спуститься с нее не можем.
Е.П.:Может, еще и этим объясняются эти его «комсомольские» романы. Не есть ли здесь описанное Есениным стремление «задрав штаны бежать за комсомолом»?
А.К.:Нет, наоборот. Он не за комсомолом бежал, комсомол этот вонючий — это я от себя говорю и повторяю «вонючий» — подтягивал до своего романтизма. Он ему придавал свой романтизм, а не бежал за ним, он романтизировал этих подонков.
Е.П.:Не боишься вступить в конфликт с олигархами, которые почти все из комсомола?
А.К.:Не все олигархи — комсомольского разлива, бывают и гэбэшного, и фарцовочно-экономического, и просто ученые-экономисты советской поры, которые теоретически заранее продумали, как жить, случись что. Ну, например, Анатолий Борисович Чубайс. А потом, олигархи люди циничные, они же первые и скажут: «А что? Писатель и должен к нам так относиться, чего с него возьмешь. Вот поэтому мы — олигархи, а он — незнамо кто».
Е.П.:Может, это не цинизм, а зачатки толерантности?
А.К.:Может. Вот так они, надеюсь, и скажут. Он же, этот Кабаков-писатель, жизни не знает, он же не стоял с нами плечом к плечу, когда мы под видом МНТК, молодежных научно-технических комплексов, создавали первые капиталистические предприятия… Я к отдельным этим олигархам отношусь, может, и неплохо, а к явлению в целом — совершенно без романтики, к которой был склонен Вася.
Е.П.:Ладно, бог с ними, с этими деньгами. И власть над людьми имущими. Извини, что я отвлек тебя от основной нашей сегодняшней темы.
А.К.:Ничего ты не отвлек. Мне, собственно, и сказать-то больше про Васину старость нечего. Старость для меня сейчас, как ты можешь догадаться, тема не просто актуальная, она болезненно актуальная, и я могу закончить свои речи тем, что снова повторю: Васина старость поучительна, очень поучительна, чрезвычайно поучительна.
Е.П.:Но я тебе неоднократно рассказывал эту историю, как мы с ним шли по Патриаршим прудам, и его там узнали хиппи местные, и как они к нему бросились, как мыши на крупу, получать автографы. Ведь его тексты воспринимались молодежью, понимаешь?
