А.К.:Да, в «Бочкотаре» нет этих «звездных мальчиков», нет стиляг, европеизированных врачей из Ленинграда… Там есть «старик Моченкин дед Иван», Володька Телескопов, жук-фотоплексирус и полное русское безумие. А Запад представлен Арчибальдом Жозефовичем Хунтой и элегантным Вадимом Афанасьевичем Дрожжининым, фанатиком страны Халигалии, написанными Васей с издевательской симпатией. В «Затоваренной бочкотаре» меняется точка авторского зрения, меняется точка изображения. С кем живет автор, с кем он едет в грузовике? С дедом Моченкиным, морячком Глебом Шустиковым, бабкой Степанидой. Понимаешь? Это — принципиальный перенос взгляда. Взгляд автора становится взглядом русским, а не европейским. Это Лесков, а не Тургенев.
Е.П.:А также Федор Сологуб, Замятин, Ремизов, Зощенко, Добычин, Хармс. Прямая дорога, ведущая от Н. С. Лескова до В. П. Аксенова и далее, прямиком в XXI век.
А.К.:А я теперь не побоюсь тебе сказать и про «наше всё» применительно к Аксенову. Пушкин сначала глядел на русскую жизнь глазами европейца, а потом, если угодно, глазами евразийца. Вот, например, его персонаж господин Дубровский. С идеалами свободы, справедливости, европейскими понятиями о благородстве, чести и так далее превращается при всем этом в обычного русского разбойника, из тех, что на дорогах «шалят». В каком еще языке так по-доброму разбой обозначается?! А совершенно русский герой «Капитанской дочки» мыслит европейскими понятиями. Евгений Онегин — это Вадим Дрожжинин из «Бочкотары», а граф Нулин — старик Моченкин в чистом виде. Это раздвоение личности, которое существовало, существует и всегда будет существовать в нашей стране, в нашей литературе, в нашей культуре. Это раздвоение нам и демонстрирует Василий Павлович Аксенов, делая шаг от своих первых сочинений к «Затоваренной бочкотаре»…
Е.П.:Что, пожалуй, вполне естественно для страны, половина которой находится в Европе, половина в Азии, понимаешь? Страны, где на севере белых медведей пасут, а на юге лезгинку пляшут.
А.К.:Вот как раз на севере должны плясать лезгинку сосланные туда кавказцы, а на юге пусть аборигены пасут белых медведей, которых туда направили по распределению…
Е.П.:Это еще почему?
А.К.:Согласно логике и традициям русского безумия. И согласно той же логике Аксенов — один из немногих в миреписателей, который вошел в одну и ту же реку славы, успеха и читательских потрясений и дважды, и трижды, и четырежды. Сначала с «Коллегами» и «Звездным билетом» — раз, потом с «Затоваренной бочкотарой» — два, потом с «Ожогом» и «Островом Крымом» — три, с «Новым сладостным стилем», другими американскими и снова комсомольскими романами — четыре. Четыре раза вошел человек в бурную реку литературную, где вершатся катастрофы и катаклизмы — такое редко бывает. Обычно писатель входит в эту условную литературную воду и тихо плывет по течению. Аксенов же примерно раз в семь лет совершал некий переворот в себе, писателе Аксенове. «Поиски жанра», с гениально придуманным появлением мертвецов ночью на штрафной площадке ГАИ, — это сказка, русская народная сказка! А «Круглые сутки нон-стоп» — русская народная сказка про Америку… В связи с этим что ты думаешь по поводу «Ожога»?
Е.П.:Что с социальной точки зрения «Ожог» — следствие исторической обстановки, сложившейся в то время. Роман он начал писать после ввода войск СССР и других соцстран в Чехословакию. Шестьдесят восьмой год — конец всех иллюзий, помнишь? После шестьдесят восьмого года верить в коммунизм мог только дурак или подлец. Надеяться на социализм с человеческим лицом, на какое-нибудь там наилучшее устройство, на эволюцию социализма стало невозможно после шестьдесят восьмого года. Василий перестал себя сдерживать, как он делал это раньше, беря в расчет цензуру, комсомол, политбюро, КГБ. Это его первый роман наотмашь! Что хочу, то и пишу, понимаешь? И у меня странное ощущение, что он задумывал «Ожог» как свою последнюю книгу. Выскажусь от души, думал, а дальше — хрен с вами. Бог не выдаст, свинья не съест.
А.К.:Я уверен, всякий писатель несколько раз в жизни пишет свою последнюю книгу. Жизнь берет его за глотку, и у него возникает ощущение: все, полный п…ц. Все, достали, надо написать книжку, где я вам, бл…м, скажу все, что о вас думаю. И что думаю о себе-гадине, и о чудовищных этих трансформациях жизни, любви, верности, дружбы… Я вам наконец покажу, где вы на самом деле живете. Ну а дальше действительно — как Бог даст. Больше, чем я скажу, мне сказать будет нечего. Все, что у меня есть, я здесь скажу. И поэтому получается, как правило, синтетическая вещь. В «Ожоге» он использовал все, что наработал в реалистическом Аксенове, то есть в «Звездном билете», плюс безумная «бочкотарная» фантасмагория. Этот танк, например, гуляющий в «Ожоге» по Европе, — это не просто фантасмагория, это такая метафора антисоветская, что дальше некуда. Заблудившийся советский танк! Если бы танк был послан с заданием, это было бы другое. Это была бы сатира. Но он за-блу-дился. Понимаешь?
Е.П.:У Гумилева «заблудившийся трамвай», у Аксенова — «заблудившийся танк»… Позволь короткое отступление. Не помню, успел я рассказать Василию Павловичу или нет, но я года три назад был в Словакии, где местные жители обижаются, что весь мир считает, будто советские танки входили только в Прагу. Мужик-словак, который тогда был мальчишкой, рассказал мне, как на деревенском поле вдруг встал танк, у которого кончилась горючка. И стоял так почти неделю в ожидании подмоги. И крестьяне сначала ненавидели, а потом стали жалеть русских солдатиков. Потому что идиотизм доходил до того, что русским запрещалось покидать танк, и они справляли естественные надобности прямо с танка: один другого за руки держал, когда другой, значит, свешивал задницу над словацкой землей… Крестьяне стали им приносить жратву — молоко, хлеб, всякое прочее… Все, продолжаем дальше, извини. И читатель — извини за такие подробности бытия!
А.К.:«Ожог» — это синтетическое произведение, где Вася демонстрирует все. Ну, как тот анекдотический человек, который пришел наниматься в цирк и на вопрос, что он умеет делать, отвечает: «Да ничего особенного. Падаю из-под купола головой на рельс, потом встаю, играю на скрипке и раскланиваюсь». Вася все это проделал в «Ожоге». И головой вниз, и на скрипке сыграл, потому что таких лирических сцен, как в «Ожоге», у Аксенова до «Ожога» не было. Василий Павлович, кстати, считал всех людей нашего цеха, литераторов, — фокусниками. Вспомни «Поиски жанра»… Добрыми фокусниками, которые выходят на площадь и радуют зрителей. Это, замечу, прямая перекличка с его поздней оценкой романа как ярмарочного жанра…
Е.П.:Я тоже считаю, что литература — это сказки, которые взрослым на ночь рассказывают. И ты ведь утверждал, что твои «Московские сказки» были задуманы, собственно, как «рассказы на ночь».
А.К.:«Ожог» — синтез. Все, что Василий наработал в «Жаль, что вас не было с нами», «Рыжем с того двора», во всех этих своих рассказах московско-тусовочных, и даже в «Маленьком Ките, лакировщике действительности», непосредственно перешло в «Ожог». Плюс — несомненная связь с воспоминаниями Евгении Семеновны Гинзбург «Крутой маршрут». Плюс — мощнейший социальный заряд, а если прямо говорить — впервыенесомненная антисоветчина, аукающаяся в дальнейшем с «Московской сагой» и «Островом Крым». «Ожог», как мы это выяснили в одном из предыдущих разговоров, стал итогом его советской жизни. Это — последняя книга члена Союза писателей СССР Василия Аксенова. «Остров Крым» писался уже несоветским писателем Аксеновым. «Крым», кстати, — вообще особенная книга в сочинениях Аксенова. Ничего похожего у Василия Павловича до этого не было. Да и во всей, пожалуй, русской литературе со времен антиутопии Замятина «Мы», когда это на короткое время стало модным. Вспомни «Месс-Менд» «железной старухи» Мариэтты Шагинян, «Аэлиту» красного полуграфа Толстого. Тридцать лет русские не писали антиутопии — ни в СССР, ни в эмиграции! Более того, оно и в воздухе не носилось.
