Артур думал обо всем этом теперь, взбираясь на своего высокого коня, и ждал удара колокола на церкви, чтобы совершить свой исторический путь по правительственной дороге.

«А если со мной случится припадок? Если я упаду прямо перед Тимом? Будет ли он шокирован? Или испытает отвращение? Я должен был сказать ему…»

Артур любил Тима всей душой. Именно за это он и получил взбучку: отец Артура нашел письмо к Тиму, где неоднократно поминалось слово «любовь». Это вывело его из себя, и он устроил настоящее побоище, которое Артур снес, даже не подняв руки, потому что не понимал, из-за чего его отец так злится, обвиняя сына в каком-то извращении и используя слова, которых Артур никогда прежде не слышал. Он снес побои без возражений, а расплакался ночью. Он пытался понять, что случилось, и разобраться в этом теперь. Но все, к чему он пришел, была их взаимная любовь с Тимом — восторг, общие узы, сила, которую они черпали друг в друге, и утешение, которое они получили в этом жестоком и непонятном мире. Это единственное, что делало жизнь Артура Тривертона счастливой.

В последние секунды, перед тем как начать скачку в сторону красной ленточки, Артур решил, что ничто в жизни не имеет для него большего значения — за исключением дружбы с Тимом, — чем одобрение отца. Он хотел воспользоваться предоставленным шансом, чтобы показать графу, что он тоже мужчина, а не какой-то «голубой», как обзывал его отец. Артур страстно желал получить возможность совершить нечто более героическое, чем перерезание ленточки.

Услышав какие-то разговоры на платформах, Артур обернулся и заметил, что люди спускаются на землю. Он взглянул на часы и понял, что часы на церкви отстают. Он размышлял в ожидании удара церковного колокола и не заметил, что назначенное время прошло, а звон так и не раздался.

— Что происходит? — спросил он Джеффри Дональда.

— Не знаю. Похоже, что-то случилось. Я пойду, разузнаю.

Артур заметил, что его сестра взбирается на верхушку минарета на своей платформе, розовый шелк развевается на ней, как знамя, она прикрывает глаза ладонью и всматривается куда-то поверх толпы.

— Что там? — спросил он ее.

— Я не могу разобрать. Похоже, что-то происходит на дороге внизу. Полиция…

Злобные выкрики в отдалении заставили замолчать собравшуюся для праздника публику. Люди стали переглядываться, мужчины спрыгнули вниз со своих платформ и выбрались из кабин грузовиков. Затем вдруг прибежал какой-то человек, все узнали в нем церковного старосту, который отвечал за то, чтобы вовремя подать сигнал к началу, ударив в колокол.

— Я видел их! — кричал он. — С колокольни! Черные идут на Найроби! Тысячи, их тысячи!

Началась паника. Артур с трудом удерживал своего коня на месте, когда люди стали убегать от отеля.

— Мона, — позвал он. — Ты видишь что-нибудь?

— Пока нет. Это трудно разглядеть, — она отняла руку ото лба. — Боже мой!

— Что там?

— Они идут вниз по Королевской дороге! Похоже, они направляются к полицейскому участку.

— А зачем?

— Не могу сказать. Но они несут плакаты. Артур, помоги мне спуститься отсюда.

Он подскакал к платформе с декорацией Малинди, которая теперь совершенно опустела: на ней оставалась только одна юная жена из гарема, вуаль которой съехала на сторону, когда она поспешно спускалась вниз со шпиля султанского дворца. Когда она устроилась на крупе лошади позади своего брата, они поскакали по улице перед отелем «Норфолк», где заметили строй полицейских с выставленными вперед ружьями.

Артур и Мона остались позади толпы и с высоты наблюдали, как медленно идущая и спокойная огромная толпа людей поднимается вверх по улице. Когда африканцы приблизились, европейцы поняли, что церковный староста был прав, — их были тысячи.

Мона покрепче обняла брата за талию.

Несмотря на огромное число, кикую были спокойны и соблюдали порядок, твердо шагая в сторону полицейского участка. Некоторые несли в руках плакаты, на которых было написано: «СВОБОДУ ДЭВИДУ МАТЕНГЕ» и «УНИВЕРСИТЕТ ДЛЯ АФРИКАНЦЕВ». Мона была потрясена их организованностью и молчаливым взаимопониманием, она не думала, что африканцы способны на такое. Затем она заметила причину этого: во главе колонны шагала девушка, в которой Мона узнала одну из учениц в школе тети Грейс.

Огромные массы африканцев, в полном молчании следовавшие за Ваньиру, выглядели очень грозно. Объединенные единым делом, чего белые никогда прежде не видели, они представляли собой жуткое зрелище, от которого у полицейских, выстроившихся в линию, стыла кровь в жилах. И, хотя в толпе попадались женщины и дети, ни у одного из них не было оружия и никто не делал угрожающих жестов, они до смерти испугали европейцев, стоявших перед ними в конце улицы.

Мона смотрела как завороженная. Как им это удалось? Какая магическая связь передала новость, достигла самых отдаленных провинций и собрала их вместе ради единой цели? Она пристально всмотрелась в девушку впереди колонны. Та шла гордо, ее лицо выражало храбрость и мятежный дух. Она подняла руку, призвав толпу остановиться, и произнесла лишь три слова:

— Освободите Дэвида Матенге! — В ее голосе прозвучали стальные нотки, чего европейцы прежде никогда не слышали от африканцев.

Повисло молчание. Полицейские стояли, держа оружие наготове. Европейцы наблюдали, африканцы ждали.

Затем издали послышался звук мотора автомобиля, который быстро приближался по улице. Он остановился перед европейцами. Артур отвел коня немного в сторону; люди расступились, чтобы пропустить губернатора и Валентина Тривертона. Мона посмотрела на своего отца, когда тот проходил мимо них. Ее поразило, как он безрассудно, бесстрашно и храбро стремился в самый центр противостояния!

Губернатор поднялся по ступенькам полицейского участка и нахмурился, оглядывая море африканцев, как отец, который сердится на своих детей.

— Так-так, — произнес он. — В чем же дело?

Ваньиру вышла вперед:

— Отдайте нам Дэвида Матенге! — выкрикнула она.

Губернатор был потрясен. Эту толпу вела девушка.

— А теперь послушайте меня. Вы знаете, что не можете требовать этого. Идите по домам, вы все!

— Освободите Дэвида Матенге! — повторила Ваньиру. Валентин подошел к губернатору и оглядел толпу:

— Вы думаете, что так делаются дела?

Ваньиру подошла к подножию лестницы, положила руки на бедра и сказала:

— Мы говорим с вами единственным языком, который вы понимаете! Сила — это единственное, что вы можете понять! — Она говорила убежденно, с твердым и мелодичным британским акцентом образованных африканцев. — Вот как кикую голосуют. Мы не опускаем клочки бумаги в опечатанные ящики, как это делаете вы, боясь высказать свое мнение вслух. Мы делаем это открыто. Мы голосуем не прячась. И мы голосуем за то, чтобы Дэвид Матенге был освобожден.

— Он был арестован на законных основаниях, — сказал губернатор.

— Нет, это не так! — Ваньиру вытащила лист бумаги из кармана и помахала им перед лицами двух белых мужчин. — Вот чем занимался Дэвид Матенге, когда Мачина арестовал его. Это петиция об открытии университета для африканцев в Кении! Дэвид Матенге действовал мирно и в соответствии с законом, когда Мачина увел его в наручниках! У вас нет права держать его!

Мона почувствовала, как у нее участился пульс от слов Ваньиру, от ее голоса. Она поняла, что девушка влюблена в Дэвида.

Осматривая лица черных, которые заполняли улицу из конца в конец и тянулись вдаль, насколько хватал глаз, Мона чувствовала себя в опасности, и это возбуждало ее. Девушка понимала, что присутствует при каком-то исключительно важном событии.

— Дайте нам университет! — выкрикнул кто-то в толпе кикую.

Головы согласно закивали, тихий, нарастающий рокот пронесся по замершей в нервном ожидании толпе.

— Великий Боже! — тихо сказал Артур сестре. — Сомневаюсь, что эта девушка сможет их сдерживать и дальше. Немного надо, чтобы зажечь эту толпу; как только они выйдут из-под контроля, прольются реки крови.