Он осенил Петра крестом и повернул свой аскетически строгий профиль в сторону герцогини.

— Я тоже благодарю вас, господин Кукан, да сопутствует вам счастье, — тихо, едва шевеля устами и отводя взгляд, молвила герцогиня.

— Вот тебе, — заметила Бьянка. — А теперь можешь убираться ко всем чертям.

— Если мы вам сколько-нибудь должны, обратитесь к нашему казначею, — добавила герцогиня. — Так же может поступить и капитан д'Оберэ, которого мы тоже с благодарностью отпускаем.

Петру даже в голову не пришло хоть бы одним словом воспротивиться этому изгнанию, чуть-чуть подслащенному приятным дипломатичным отзывом о нем, услышанным из уст кардинала. Он не попытался даже сослаться на решение герцога, принятое им перед смертью, которое теперь можно было считать изъявлением его последней воли. Ответ на вопросы, недавно тревожившие его, был получен ясный и недвусмысленный: прочитав послание герцога, герцогиня отправилась в Страмбу не затем, чтобы исполнить его желание, но, напротив, воспротивиться этому желанию и отговорить супруга; поэтому она оставила Изотту в Риме, а на помощь себе взяла кардинала. Страмбским приключениям Петра пришел неминучий конец, который, по правде сказать, пришел много раньше, в тот самый момент, когда в окне герцогской спальни появился зажженный трехсвечник, или еще раньше, когда он танцевал с принцессой сальтареллу и отважился признаться ей в своем чувстве. Он шел ва-банк и проиграл — пусть даже некоторое время могло казаться, что победа на его стороне.

Совершив предписанный ритуалом поклон, он удалился совершенными pas du courtisan, походкой придворного, которым уже не был.

Вслед ему Bianca matta показала язык.

Капитан д'Оберэ в нетерпении расхаживал по площади перед домом епископа, раздосадованный и разобиженный тем, что его подчиненный получил у герцогини продолжительную аудиенцию, между тем как он, начальник страмбского гарнизона, вынужден ждать на улице.

— Ну что? — хмуро и неприязненно спросил он, когда Петр, наконец, вышел.

— Полный порядок, — ответил Петр. — Герцогиня и кардинал явили свою милость и извинили нас за то, что мы не сумели помешать убийству герцога Танкреда.

— Ma foi![110] — воскликнул капитан.

— Однако наш побег из Страмбы получил наивысшее одобрение и удостоился похвал, — продолжал Петр, добросердечно замазывая тот факт, что на протяжении всей аудиенции о капитане д'Оберэ речи почти и не заходило.

— Parbleu! — воскликнул капитан.

— Вследствие этого наше начальство выразило нам свою самую горячую признательность и дозволило нам убраться ко всем чертям, как очень точно определила Бьянка. Вы, капитан, первым имеете право навестить казначея и попросить его выплатить вам остаток жалованья.

— Merde! — воскликнул капитан и багрово покраснел, казалось, от прилива крови у него чуть не раскалывается голова. Потом он кивнул Гино и Пуччо, чтобы привели коней, и вскочил в седло.

— Что вы намерены предпринять? — спросил Петр, тоже сев на коня.

— Позавтракать прежде всего, — отозвался капитан. — А потом я предлагаю вам навестить римский банк Лодовико Пакионе и получить деньги по второму аккредитиву графа Гамбарини. Во всем остальном я подчиняюсь вашей инициативе. На мой взгляд, наше общественное положение теперь уравнялось. Что вы хотите сделать раньше? Похитить принцессу Изотту? Или захватить Страмбу? И в том и в другом случае я с двумя своими солдатами в полном вашем распоряжении.

— Я еще не обдумал, с чего начать, — ответил Петр. — Но не забудьте, у нас с вами еще дуэль.

— Zut! — воскликнул капитан. — Оставьте эти глупости, Петр, и повторите слово в слово, что говорилось у герцогини и что finalement[111] побудило ее дать нам пинка под зад.

Пока они, сопровождаемые Гино и Пуччо, ехали рысью по прекрасной ровной дороге, окаймленной редкими старыми пиниями, Петр подробно пересказал капитану свой разговор с герцогиней, не избегая и таких подробностей, как интермеццо с перстнем, который ему по велению герцогини пришлось одолжить идиотке, и как идиотка засунула его в рот, а он опасался, как бы она его не проглотила. Когда же он дошел до того момента, когда Бьянка раскрыла перстень и просыпала на мраморный пол какой-то блестящий красный порошок, по-видимому, яд, который пан Янек хранил на всякий случай, Петр остановился и с воплем схватился за голову.

— Какой же это яд! У моего отца никогда не было никакого яда, иначе он прибегнул бы к нему! Это был не яд, а Камень, Философский камень!

Он поворотил коня и, как безумный, поскакал обратно к городу Орте.

Нет, сегодня мне решительно не везет, сказал себе капитан д'Оберэ, сначала у меня под носом сожрали все попьетт, потом вышибли из армии, и наконец мой compagnon[112] спятил.

Однако, поворотив коня, он последовал за Петром.

Красный, с перламутровым отливом, припоминал Петр по дороге, нещадно нахлестывая коня. Красный, с перламутровым отливом, но будь осторожен — в огне взрывается! Порошок, который идиотка просыпала из перстня, был красный и блестящий, а герцогиня велела его замести и бросить в печь. Возможно, конечно, что печь остыла. Или, может быть, служанка не исполнила приказа в точности и высыпала содержимое совка, куда замела порошок, в ящик, стоящий перед печью. Если Петр успеет проникнуть на кухню епископского дома вовремя, то, может, что-нибудь еще уцелеет, ведь порошка просыпалась только щепотка. Хотя Петр постоянно демонстрировал свое подчеркнутое безразличие к работе отца, но все-таки он запомнил, что Философский камень оказывает такое же воздействие, как Философский хлыст, а это означает, что при превращении свинца в золото достаточно малой толики Камня, чтобы реакция завершилась, точнее выражаясь, чтобы процесс прошел без помех. Камня и не должно быть более, достаточно маленькой толики, Петр отчетливо воскресил в памяти свой последний разговор с отцом. «Философский камень — субстанция, настолько чреватая опасностью, — сказал ему пан Янек, — что я никому не доверю ее, даже тебе, Петр, не доверю, даже тебе, разве лишь в ничтожном количестве, которое…»

Тут Петр прервал речь отца, говоря, будто ему ничего и не надо, даже этого ничтожного количества. Но если бы он не оборвал речь отца, то весьма вероятно, что отец закончил бы фразу такими словами:

— … поместится в полости перстня, который я только что надел тебе на палец.

Счастье еще, что он не закончил фразы, ибо император, подслушивавший у камина, схватился бы и за это ничтожное количество.

Петр мчался как ветер, приникнув лицом к гриве коня, которого нахлестывал что было сил, но именно в тот момент, когда он приблизился к первым усадьбам, прилепившимся к крепостным валам городка Орте с наружной стороны, над широкой крышей епископского дома, хорошо различимой на фоне темно-синего неба, поскольку она на целый этаж возвышалась над соседними домами, взвился ослепительно оранжевый столб огня, сопровождаемый громовыми раскатами.

Когда капитан д'Оберэ со своими ребятами настиг своего попутчика, Петр стоял на краю большака, его обезображенное побоями лицо выражало досаду и горечь, а сам он разглядывал какой-то маленький предмет; приблизившись, капитан увидел, что это раскрытый перстень-печатка, с которым Петр никогда не расставался.

Со стороны местечка доносился топот и крики людей, сбегавшихся к месту взрыва, над которым навис безобразный столб дыма, внизу — тонкий, а наверху — широкий, как шляпа, напоминавший гриб, исторгшийся из черной, безобразно разорванной дыры, что зияла на крыше епископского дома, на месте трубы, отлетевшей неизвестно куда.

— Не иначе, наказание Господне, — определил крестьянин, торопивший своего мула, груженного двумя до отказа набитыми мешками. — Епископа унес дьявол. Дьявол всегда уносит грешников через дымоход, когда превысится мера их прегрешений. И епископ ее заслужил. Редкостный был негодяй. Он брал с меня два скудо в уплату за участок с ладонь величиной.