Таким образом, один из нападавших был устранен, зато другой, кто держал нож крепче, чем первый, с кем при ударе о твердую кольчугу ничего не произошло, был, как оказалось, здоровенный верзила, шутя сумевший бы одолеть и быка. Встав коленями Петру на грудь, он своими крепкими крючковатыми пальцами схватил его за горло, стискивая все сильнее и сильнее; в этой свалке из грохота и темноты отчетливо послышался голос Джованни, зовущего Петра на помощь.

Но Петр тоже был не промах и, даже озверев от ярости и отчаяния, не потерял головы: вспомнив один замечательный прием, которому много лет назад научил его старший друг Франта, он вдавил в глаза обидчику два пальца левой руки, а правой ударил под челюсть. И, нажимая на горло снизу вверх, причинил такую невыносимую боль, что убийца, хрипя и воя, тут же выпустил его шею и схватился было за оба запястья, но Петр резким рывком стряхнул его пальцы, в чем его тоже когда-то натренировал Франта, а потом уже достаточно было стремительно рубануть — также памятуя уроки незабвенного Франты — ребром ладони по левому виску, и молодец, славно отделанный тройным хитроумным приемом, перенятым от сына побродяжки Ажзавтрадомой, свалился на бок да так и остался лежать, беспомощно дергая левой ногой, что является верным признаком сотрясения мозга. Петр поднялся и, шатаясь как пьяный, вошел в дом, чтобы в кромешной тьме нащупать дорогу туда, откуда доносился жалобный голос Джованни.

Он застал дружка на постели, засыпанным балками и камнями, что рухнули на него с треснувшего потолка. Джованни вопил, жалуясь, будто у него раздроблены ноги, но оказалось, что в тесной комнате балки упали поперек и не только сами не могли придавить его своей тяжестью, но, напротив, еще и защитили от большей беды; когда Петр после долгих трудов высвободил его, Джованни, весь в синяках и жалкий на вид, был, однако, жив и здоров. Меж тем землетрясение утихло, и страшная ночь сменилась хмурым пасмурным утром, годившимся лишь на то, чтобы явить взору гибельные разрушения и опустошения, постигшие город. Башня храма святого Стефана напоминала дуплистый зуб, башня святого Иоанна выглядела полным убожеством, равно как и башня святого Михаила у иезуитской коллегии; главный мост, ведущий к Замковым воротам, снова был сорван и, следуя стародавней привычке, плыл по Дунаю в Скифское море; дома накренились, труб — как не бывало; но, поскольку своя рубашка ближе к телу, изо всего этого погрома самое сильное впечатление произвело на юношей то обстоятельство, что их карета исчезла вместе с перстнем Цезаря Борджа, собольими шубами, подлинной «Моной Лизой» и прочими драгоценностями, которые хранились в ней; как сквозь землю провалились и кони, запряженные в карету, и верховые лошади, не стало превосходной пищали Броккардо и, о чем уж не так трудно догадаться, не оказалось в помине и лакеев — они были далеко, за горами, за долами.

Делать было нечего: потеряв коней и карету, юноши вынуждены были отправиться покорять мир на своих двоих. Так они и поступили, и, выйдя из Вены, двинулись вдоль Дуная, и два дня под пронизывающим западным ветром брели по местам безрадостным, будто предполье чистилища: справа от них безобразными обломками торчали отвесные скалы, слева — между дорогой и рекой — тянулись коричневые заросли вереска, отсвечивающие фиолетовым цветом.

— В конце концов нам остается только радоваться, ведь мы избавились от разбойников, которые покушались на наши жизни и кому, помимо всего прочего, мы задолжали плату, а подобная ситуация — не только мучительная, но глупая и недостойная.

Чтобы доказать, что его оптимизм в оценке ситуации вполне оправдан, Петр подхватил Джованни под руку и в такт шагам затянул старинную песенку школяров, и Джованни, невзирая на полное отсутствие слуха, чем он — неожиданно для итальянцев — отличался, присоединился к нему.

— In silvis resonant, — пели они наперекор своей суровой планиде, — dulcia carmina… in silvis resonat dulce carmen[33].

Это был и впрямь чуть ли не вызов судьбе, потому что слышали они разве что карканье ворон да скрип деревьев, сопротивляющихся напору ветра, но dulcia carmina, сладкоголосого пенья, которое должно бы раздаваться из лесу, все не было и не было. Джованни совсем не возражал противу этого несогласия действительности и поэзии и взбунтовался, только когда Петр затянул «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus» — «Давайте радоваться, пока мы молоды…».

— Пошел ты к черту — радоваться своей молодости, — заметил он. — А у меня волдыри на пятках.

Неприкрытая искренность его обиды и представление, что пятки, где образовались волдыри, есть подлинно графские пятки, снова вызвали у Петра взрыв заливистого хохота, но на сей раз Джованни это не передалось, и он остался хмур, будто зимняя ночь.

Когда они достигли места, где дорога, до сих пор, словно нарочно пугая их, удалявшаяся от реки, устремляясь как бы вспять к дремучим чащам, обрамляющим Чехию, повернула наконец на юг, пейзаж оживился, будто тут снизошло на землю благословение Господне; вереск сменили поля, а скалы — деревни; и если случалось им пройти какой-либо деревенькой, то люди выбегали на встречу и расспрашивали, не из Вены ли молодые люди, не видели ли они венское землетрясение, и правда ли, что город сровнялся с землей, и что от него камня на камне не осталось, и что все венцы погибли, и что к подземным толчкам прибавился пожар, так что крохи, что от Вены остались, и те огнем горят? И поскольку слухи не только летают, как утверждает Вергилий, но во время этих перелетов еще и разрастаются, то чем дальше юноши удалялись от Вены, тем фантастичнее становились вопросы, которые им задавали: например, правду ли говорят, что на месте прежней Вены зияет огромная пропасть, со дна которой исторгаются языки пламени, и что остатки города, не провалившиеся в тартарары, подверглись еще и нападению турок, которые порубили и увели в рабство всех, кто во время катастрофы чудом остался в живых, и так далее, и так далее; друзья отвечали, что землетрясение было ужасно, но не слишком, не так, чтоб ничего нельзя было поправить, и что хотя повреждено несколько домов, а несколько башен обвалилось — это все пустяки, не было особых пожаров и никаких турок; все такие ответы, на которые Джованни и Петр тем менее скупились, чем чаще убеждались, насколько благотворно их воздействие и сколь они выгодны — вызывали всеобщее ликование; успокоенные крестьяне, у большинства из которых в столице были родственники, братья и сестры, сыновья, дочери и внучата, чуть не ссорились из-за наших путников, на перебой приглашали их на ночлег, угощали молоком, пивом, морсом, колбасами и все пытались вытянуть из них разные подробности, о коих молодые люди, может, даже и не знали, а может, забыли упомянуть.

При таких обстоятельствах путешествие протекало приятно, и у Джованни, весьма чувствительного к проявлениям уважения, настроение поправилось; чтобы понравиться своим хозяевам, он описывал им венские события во все более розовых красках, все более облегченно в том смысле, что землетрясение хотя и произошло, но это скорее развлечение, а никакая не катастрофа, — потеха, да и только.

Когда же они миновали очаровательный городишко под названием Кремс, раскинувшийся у изножья холма, усаженного виноградниками, их информаторской деятельности пришел конец, ибо Вена опомнилась от шока и восстановила связь с остальными австрийскими городами и весями.

Проведя ночь в Кремсе, юноши опять зашагали вверх по течению Дуная; тут их нагнал почтовый дилижанс, и вожатый любезно согласился переправить их через высокие горы и дремучие леса, полные медведей и волков, к границам Баварии, к епископскому городу Пассау, лежащему при слиянии трех рек — Дуная, который, как известно, голубого цвета, зеленоватого Онюса, или Инна, где ищут жемчуг, и темных вод Ильзе, что течет с севера. Там находился конечный пункт следования дилижанса, и наши путники пересели на судно, которое тянули по берегу лошади; судно двигалось против течения Инна, в лоно гор, на юг, к Италии, в объятья драгоценного дядюшки Танкреда, чуть ли не до Альтёттинга, принадлежавшего уже Баварской земле и знаменитого своей чудесной часовенкой, где слепцы, и глухие, и всяко недужные люди избавляются от своих болезней. От Альтёттинга и далее на юг река была не судоходна, и Петру с Джованни пришлось продолжать свой путь пешком, с немалыми к тому же опасениями, выживут ли они, ибо содержимое Петрова кошелька все таяло и таяло, теперь надобно было тянуться пальцами, указательным, а потом еще и средним, чтобы извлечь денежку с его отощавшего дна.