Безжалостно колотя палкой своего упиравшегося осла, он все подгонял да подгонял его, торопясь поскорее попасть на место происшествия и самому стать его очевидцем и свидетелем.
— Что все это значит? — вопрошал капитан плачущим голосом. — Отчего этот rustaud[113] решил, что дьявол унес епископа? Отчего не кардинала и герцогиню? Это было бы справедливым возмездием за то, как они с нами обошлись.
— Никого дьявол не уносил, ни епископа, ни кардинала, ни герцогиню, — отозвался Петр. — Дьявол пустил по ветру огромное состояние, на которое мы могли бы купить десяток Страмб и маркграфство Трезанти в придачу. Но, к счастью, кое-что от этого состояния уцелело благодаря тому, что губы у Бьянки были перемазаны сладостями и этими губами она облизывала мой перстень.
— Mon Dieu[114], — вздохнул сокрушенный капитан. — Fou. Decidemment fou. Безумец. Чистый безумец.
— Благодаря такому обращению, — продолжал Петр, — к моему перстню прилепилось шесть крупиц Философского камня, а еще четыре крупицы остались внутри, на петельке крышки. В общей сложности у нас десять крупинок. С помощью этих десяти крупиц мы сможем изготовить десять тигельков такого вещества, которое никто на свете не отличит от золота. Я это сам видел и помню, что тигелек должен быть большой. В каждый войдет, положим, полтора фунта воды. Но свинец, если мне не изменяет память, тяжелее воды более чем в десять раз. Это значит по меньшей мере сто пятьдесят фунтов, или вес хорошо упитанного мужчины, а на сто пятьдесят фунтов золота мы снарядим войско, которое разнесет крепостные валы Страмбы, как игрушечные. Если я не ошибаюсь, капитан д'Оберэ, мы снова спасены. Я знаю, капитан, что вы все необходимое носите при себе и, по-видимому, перочинный нож также. Одолжите мне его, пожалуйста, я перемещу эти шесть крупинок, прилипшие к крышке перстня, внутрь, под крышку, где они будут в целости и сохранности.
Вечером того же дня кузнец по имени Карло Сергуиди, честный и порядочный человек, который занимался своим суровым, или, как считают в народе, черным, ремеслом на окраине родного села Монтератоне, что неподалеку от Рима, был удивлен и осчастливлен визитом двух рыцарей, явно благородного происхождения и знатных; один из них был еще совсем молод, да и другой — не так уж стар; их сопровождали два солдата в форме неизвестной армии; они ничего не требовали, совершенно ничего, просили только, чтоб на короткое время он отдал в их распоряжение свою кузню с разожженной печью, потому как им нужно было приготовить особое снадобье, и просили их не тревожить.
За эту услугу они предложили ему в уплату два скудо, то есть много больше, чем стоило бы подковать их четырех коней, и еще два скудо в придачу, если он будет соблюдать тайну и позаботится, чтоб они спокойно провели и завершили свою работу в том случае, если бы кто-либо попытался им помешать или подглядывал за их работой.
Кузнецу это предложение показалось подозрительным, ибо он знал людей, и он подумал, что господа затевают какую-то гадость, но когда они повысили плату до трех скудо на лапу и три — при расставанье, он сказал себе, что в конце концов господа вечно творят всякие гадости и будет только справедливо, если он, Карло Сергуиди, на сей раз окажется в выигрыше. Рассудив так, он впустил в свою кузню Петра и капитана д'Оберэ — ибо, конечно, это были они — и показал, как раздувают мехи, что, разумеется, было излишним, поскольку Петр, сын алхимика, прекрасно знал, как обращаются с подобным инструментом. Потом кузнец сел перед запертыми воротами кузницы, чтобы исполнить уговор и отделаться от возможных заказчиков уверткой — дескать, у него не в порядке молот, или еще чем-то в том же духе; ибо то был муж не только порядочный, но и сообразительный. Гино и Пуччо несли караул у двух оконцев, коими кузня была оснащена.
А Петр и капитан принялись за работу.
Прежде всего они наполнили несколькими пригоршнями дроби чистый, совершенно новый плавильный тигель, который им посчастливилось приобрести у местного аптекаря, и сунули его в горн; когда дробь расплавилась и слилась, они подсыпали следующие порции, пока тигель не наполнился до краев серой, горячей жидкостью. Хотя капитан д'Оберэ придерживался того взгляда, что для плавки свинца им не нужен был кузнецкий горн, поскольку хватило бы обычной кухонной плиты, но Петр, в котором наконец и впрямь проснулся сын алхимика, возразил, что кузнечный горн им послужит быстрее, не говоря уже о том, что нигде на свете нельзя найти приличную кухонную печь, вокруг которой не вертелись бы любопытные женщины, и капитан д'Оберэ вынужден был признать, что Петр и на сей раз прав, как всегда.
Потом наступил тот великий миг, когда Петр кончиком капитанова перочинного ножа вынул из пустоты перстня одну из десяти оставшихся крупиц Камня, закатал ее в приготовленный кусочек воска и сделал из него шарик.
— Ventre-saint-gris, — бормотал капитан. — Ventre-saint-gris. Даю слово, я кажусь себе настоящим imbecile, ассистируя при таком идиотском, безрассудном дурачестве.
— Молитесь, капитан, — проговорил Петр. — Я на самом деле не знаю, как при этом ведут себя алхимики и какие меры предосторожности предпринимал мой отец, когда изготовлял свое первое и последнее золото. Может, все обойдется, но вполне вероятно, что произойдет нечто ужасное.
— Тогда перестаньте болтать и работайте, лучше уж знать, каковы наши дела, — сказал капитан.
Петр швырнул шарик в тигель. Он тут же растворился, обратясь в облачко дыма.
— Отойдите подальше, — предупредил Петр и взял капитана под мышки, чтоб отвести его в глубь кузницы.
Даже издали было видно, как за очень короткое время, может, за минуту или за две, гладь расплавленного свинца задрожала, будто желе, а успокоившись, постепенно начала, капля за каплей, оседать, оставляя стенки тигеля девственно чистыми. Вместе с тем горн, казалось, вроде бы стал остывать.
— Saperlipopette! — воскликнул капитан, стуча зубами, поскольку заметно похолодало. — Этот ваш свинец вроде как испаряется, Петр!
— Естественно, — ответил Петр. — Он должен испаряться, когда превращается в золото, потому что золото тяжелее свинца.
Он пошел было к мехам, чтобы раздуть угасающее пламя, но не дошел.
— Прочь! — возопил он, прикрыв уши обеими ладонями, и помчался к дверям.
Огонь в горне вспыхнул и погас, будто его залили водой, и одновременно в кузнице сделалось страшно холодно.
Оба оконца сперва побелели как мел, а потом и вовсе перестали пропускать дневной свет; в наступившей темноте Петр ногой вышиб двери кузницы и выскочил вон; следом за ним, глухо воя, ринулся и капитан д'Оберэ. Но и на улице тоже сделалось так холодно, как в сладкой Италии не было никогда со дня сотворения мира. Кузнец, до этой минуты стороживший кузницу на лавочке, обратился в бегство, бросился очертя голову в кучу соломы и зарылся в нее.
— Marchez![115] — прикрикнул капитан на Гино и Пуччо, примерных солдат, которые все еще стояли на своих местах у окон кузнечной мастерской. Они с радостью послушались и дали тягу, причем Гино, кому холод проник в бронхи и затронул их, страшно раскашлялся и сплюнул, слюна замерзла на лету и, упав, покатилась с дробным стуком.
Петр с капитаном, закутав головы в плащи, скакали, и топали ногами, и прыгали, и танцевали сальтареллу, и приседали, а мороз валил из кузницы по-прежнему, все обволакивающий и такой плотный, что его можно было резать. Бочка с водой, стоявшая у наковальни, треснула, один из обручей, сорвавшись, вылетел за ворота, будто пущенный из пращи, а другой угодил в кожаные мехи, которые лопнули и со стеклянным звоном грохнулись наземь.
Но поразительный феномен прекратился так же неожиданно, как и начался. Плясавшие Петр и капитан вдруг почувствовали, что им жарко, остановились и высунули головы из плащей. Снаружи и впрямь стало опять приятно и тепло, как и надлежит быть в этих краях в это время года. Изнутри промерзшей кузницы хотя и тянуло холодом, как из погреба, но далеко не таким, от которого отмерзают нос и уши. Кузнец, закопавшийся в солому, осторожно попытался сесть. Петух, застигнутый волной мороза как раз в тот миг, когда вскочил на курочку, встряхнулся и деловито закончил начатое дело.
