Птицу-сердце полонила нежных локонов силком,

Стали волосы сетями, стала родинка зерном.

В сердце мне огонь метнула, а сама ушла с другим

И зажгла отныне сердце мне отчаянья огнем.

Веру взяв мою, без веры во дворец вошла сама

И в Хайбар, ислам разрушив, как гроза вошла потом.

На пиру меня отыщет, яд разлуки мне нальет,

А свою наполнит чашу сладким радости вином.

Голубь мой, мое дыханье крылья ангелов сожжет,

Как же весть о страсти другу отнесешь ты под крылом?

Виночерпий! Я в разлуке с солнцем, алым, как вино;

Чашей мне да будет небо — до краев его нальем!

Брось на улицу с позором имя чести, Навои,

С честным именем ты все же сам позорным шел путем.

Из глаз улетела дева, — когда б душа догнала!

Когда б из моих предплечий вдруг выросли два крыла!

Стрела попала мне в сердце, — ты хочешь ее найти?

Пусть тем же путем мне в сердце вторая войдет стрела.

Когда умру без тебя я, не надо меня судить, —

Меджнун я, и стыд мне в тягость — уж лучше бы смерть пришла.

Ты хочешь, о виночерпий, к сознанью меня вернуть?

Налей до краев мне чашу забвенья добра и зла.

Глава кабачка! Мне чашу отшельник сейчас разбил;

Разбей меня, чтобы счастья судьба ему не дала.

О сердце! Ты стало прахом, — не все ли тебе равно,

Поднимется пыль с дороги иль ляжет там, где легла.

Фальшивого ты дирхема не стоишь, сердце мое,

Но все ж на базаре чувства душа тебя продала.

Душа Навои — цыганка, чья жизнь несчастий полна.

При виде людей Конграта ей душу печаль зажгла.

Когда сравненье «сахар» предложат твоим устам,

Сама скорей прикуси их, скажи о них правду нам.

Я смелости не имею, чтоб губ коснуться твоих,

Довольствуюсь поцелуем, доступным моим мечтам.

И если я ум теряю от взгляда пери моей,

Какая польза, советчик, идти по твоим путям?

Быть может, когда всевышний задумал создать людей,

Свою мечту о прекрасном в тебе показал он нам.

Когда улыбнулся сахар твоих смеющихся губ,

Учил он сладко смеяться и розы по всем садам.

Но миру, как юной деве, ты сердца не отдавай, —

Мудрец ему сердце не дал, не веря его словам.

Скажи, отчего же дева бежит тебя, Навои?

Ведь нить меж ней и собой давно отыскал ты сам.

На ее щеке девичьей темной родинки пятно, —

Каплей амбры на горящем угле кажется оно.

В сердце милой вызвал жалость я жемчужною слезой;

Я — купец, и наживаюсь я на жемчуге давно.

Шах на пиршестве печали — кровью плачу, желт лицом, —

Так из кубка золотого каплет красное вино.

Сердце просит подаянья уст твоих, но ты скупа.

Почему хотя б надеждой жить сейчас мне не дано!

Приходи, я буду прахом, попираемым тобой;

Вся душа полна страданья, тело муками полно.

Уничтожь в своем сознаньи бытие, небытие:

Быть — не быть за гранью жизни, — ах, не все ли нам равно!

Навои! Ужель пророком пьяной музыки ты стал?

Музыкант, играй на лютне! Виночерпий, лей вино!

Словно роза, этот алый девы молодой халат,

Болью мне сжигает сердце, как огонь, сквозной халат.

Весь окрашен кровью птицы, бьющейся в груди моей,

Облачивший в цвет тюльпана стан ее тугой — халат.

В ночь свиданья опаляет крылья каждый мотылек,

Видя на закат похожий в темноте ночной — халат.

Пусть, ведя беседу с розой, не гордится кипарис.

Ветер утра! Эта роза с милым делит свой халат.

Виночерпий! Цвета розы в чашу мне налей вина:

Во дворце не прячут сердце в воздержанья злой халат.

Навои! Иной не надо розы сердцу-соловью:

Ты прижмешь к груди горячей ярко-огневой халат.

Жизнь без стана-кипариса для меня полна тоской,

Как умру я, посадите кипарис вы надо мной!

На плечах гора разлуки. Я стремлюсь и с грузом к ней,

Не страшна мне эта ноша, пусть я телом — лист сухой.

Я, слабея, эти косы гиацинтами зову,

Ночь длинна больному в марте так же, как и ночь зимой.

Сердце душу к ней ревнует, этой распре нет конца,

Точно так же и богатству мы завидуем порой.

Сотню раз клинок разлуки ты вонзила в грудь мою.

Если рана это довод, сто есть доводов за мной.

Не дивись, коль взором страсти Навои пронзил твой взор, —

Для неверных тот, кто верит, человек всегда пустой.