Кровь была обнаружена и на подоконнике, и на панели под окном, и на мостовой, где след ее оборвался. Возможно, смертельно раненого, но в тот момент еще живого Кузьмичева погрузили в дожидавшийся злоумышленников экипаж. Единственной непротиворечивой в таких обстоятельствах представляется версия опасения оставить на месте преступления раненого управляющего — с одной стороны, и нежелания добивать несчастного на месте — с другой. Вряд ли мы слишком уж ошибемся, предположив, что Дмитрий Иванович — хорошо ли, просто ли в лицо — знал своих погубителей.

Однако не это — уже и само по себе вопиющее происшествие — озаботило нас более всего и, полагаем, более всего озаботит наших читателей. В конце концов, неслыханная дерзость — само собой разумеющееся качество крупных грабителей, без какового качества невозможно решиться на миллионное дело. Нет: нашу озабоченность вызывает странное и непостижимое бездействие полиции, как нам известно, не явившейся на место преступления даже к моменту подачи номера в печать!

Напомним, что дом, в котором помещается контора Общества Северных и Южных железных дорог, находится в непосредственной близости от здания полицейского участка, возглавляемого подполковником князем Можайским. До сих пор мы слышали только положительные характеристики деятельности его сиятельства на занимаемом им посту, но его сегодняшнее вопиющее безучастие в деле, обещающем стать самым громким и сенсационным за всю новейшую историю, заставляет задуматься.

Мы будем следить за развитием событий. Наш следующий отчет ожидайте с вечерним выпуском Листка.

Некоторое время Можайский, закончив чтение, оторопело молчал, а потом, густо и как-то внезапно покраснев, в упор посмотрел на Гесса:

— Это что — розыгрыш? Разве сегодня — первое апреля?

— Юрий Михайлович! Никак нет! У дома Редика настоящее столпотворение! Ограбили железную дорогу! Как Бог есть, ограбили!

— Тогда почему… — начал было, медленно вставая из-за стола, Можайский, но тут дверь в кабинет распахнулась и на пороге, с перекошенным от ужаса лицом, застыл околоточный надзиратель. Можайский, с немым выражением вопроса, снова сел, а все еще возбужденный Гесс подскочил к околоточному, по-детски дернул его за рукав и почти закричал:

— Ну?!

— Вашвысбродь, вашсъясть… — Надзиратель запнулся, но тут же затараторил, — Анучин пропал! В ночь заступил, был на посту, вот крест, не вру, лично проверял, но пропал!

— Дай-ка догадаюсь, — Можайский сделался мрачен. — Дом Редика под его наблюдением был?

— Так точно, вашсъясть!

На этот раз Можайский решительно встал — даже вскочил — из-за стола и уже шагнул было к околоточному, но дверь в кабинет опять распахнулась и теперь на пороге возник очумелый, даже казавшийся каким-то растрепанным, участковый следователь.

— Невероятно! Что же это? Юрий Михайлович, как?!

Можайский махнул рукой и начал давать указания — прочесать окрестности, организовать дворников и старших дворников и осмотреть подвалы, чердаки, надворные постройки… — «Найдите Анучина! Надеюсь, он жив!» — И тут зазвонил телефон.

— Можайский! Да… Уже в курсе… А вот так!.. Михаил Фролович, что вы от меня хотите? У меня тут человек пропал!.. Я рад за Дмитрия Сергеевича[5]… Спешить? А зачем спешить? Вы ведь прочитали эту гнусную заметку? Там уже все истоптано, изгажено, изничтожено!.. Хорошо, в течение часа… Да, все будем… Всего хорошего! — Можайский положил трубку и пояснил Вадиму Арнольдовичу и следователю, — Чулицкий[6]. Говорит, ему Сипягин только что лично звонил. Выразил удивление и неудовольствие.

Как и предсказывал Можайский, осмотр места трагедии ничего не дал: побывавшие в конторе и с раннего утра продолжавшие толпиться в ней люди — служащие, директор, репортеры, какие-то совсем уж посторонние зеваки — в хаос и бедлам, устроенный налетчиками, внесли свою посильную долю, и доля эта оказалась решающей. Разве что недоумение отсутствием своевременного — по факту обнаружения — обращения в полицию разрешилось вполне удовлетворительно: выяснилось, что обомлевшую уборщицу, едва сумевшую продержаться до появления Самохвалова, отправили извозчиком домой, а сам директор Общества пребывал в таких растерянности и угнетенном состоянии духа, что, поначалу, как выразился один из репортеров, буквально обрысив все помещения конторы, забился в итоге в угол и занимался бессмысленным в такой ситуации самоедством.

Впрочем, причина убиваться у Самохвалова была. Похищенное — за исключением, конечно, модели грузового вагона, колокольчика и портрета — не просто оценивалось в очень значительную сумму: в конце концов, потеря миллиона или чуть больше рублей для такого крупного Общества, каким являлось Общество Северных и Южных железных дорог, не представлялась смертельной. Намного хуже было то, что с исчезновением этих средств оказалась поставленной под удар целая цепочка сложных предприятий, участниками каковых являлись и куда менее значимые торговые, путевые, закупочные, складские объединения, причем для некоторых из них срыв заключительного этапа сделок — выдачи залоговой ссуды под хлебные поезда — угрожал разорением.

Положение осложнялось и тем, что скорейшее возмещение похищенного не было возможным: бумаги и векселя не страховались, и поэтому исчезновение их не было обеспечено покрытием; Общество имело солидное обременение кредитами, что делало вопрос привлечения новых значительных ссуд и непростым, и уж точно — не скорым.

Разумеется, входить во все эти обстоятельства ни сыскная полиция, ни наружная, ни участковый следователь, ни следствие более высокого и, будь оно назначено, экстраординарного ранга обязаны не были. И тем не менее, осознание самого масштаба возможных последствий и бедствий ложилось тяжелым грузом и словно взывало к спешной и — главное! — успешной работе.

С чего же следовало начать?

Прежде всего, Можайский подтвердил распоряжения — кровь из носу, живого или мертвого — найти пропавшего городового Анучина. Причем, с благословения самого Николая Васильевича Клейгельса[7], к поиску были привлечены Полицейский резерв и все свободные от непосредственного несения постовой службы чины наружной полиции, конной полицейской стражи, речной полиции и даже пожарных частей. Однако Анучин словно сквозь землю провалился.

Когда — ближе к вечеру — стали поступать отчеты о безуспешных поисках по всем полицейским частям города, мысли Можайского приняли другое направление. Если поначалу он опасался, что городовой, как ненужный свидетель, был ранен или убит и брошен в какой-нибудь подвал или чердак, то теперь его охватили сомнения, питаемые к тому же не совсем обычным статусом Анучина: в отличие от подавляющего большинства других городовых, пришедших в полицию или по отставлению из армии, или по молодости и неимению никаких других работных перспектив, Анучин был не просто вольноопределяющимся, но вольноопределяющимся с гимназическим курсом и даже годом обучения в Университете за плечами.

В участке Можайского Анучин прослужил всего несколько месяцев, но за это непродолжительное время он успел зарекомендовать себя с лучшей стороны: исполнительным, охочим до обучения, легко сходящимся с товарищами по службе, что уже само по себе свидетельствовало в его пользу. Пунктуальность, уместная честность — бывает ведь честность и неуместная, — веселый нрав позволили Анучину влиться в «элитный» коллектив Можайского без трений и натяжек. Можно даже сказать, что, присмотревшись к нему, его полюбили, и поэтому весть о его исчезновении при самых нехороших обстоятельствах вызвала в чинах участка негодование, гнев и полную упрямства решимость найти его во что бы ни стало. Или отомстить за него, если бы худшие ожидания подтвердились.

Сначала Можайский вполне разделял общее настроение. Но к вечеру, повторим, его мысли приняли другое направление. И если само по себе отсутствие каких-либо следов Анучина можно было объяснить рационально — допустим, камнем на шее и водами Большой или Малой Невы, — то некоторые детали произошедшего в конторе начали казаться Можайскому весьма подозрительными.