Чулицкий фыркнул:

— Догадки.

Можайский не согласился:

— Нет. Исключительно факты. А вот причина, по которой Мякинин-старший все это сделал, и впрямь была бы догадкой. К сожалению, его собственная смерть лишила нас возможности узнать когда-нибудь правду.

Забегая совсем уже немного вперед, отметим для читателя в скобках, что на этот раз Можайский ошибся. Не в том, что убийцей гимназиста был его собственный старший брат, а в том, что причина этого убийства останется неизвестной. Но в тот момент такое предположение казалось Можайскому логичным; у Можайского не было ничего, что могло бы ему позволить надеяться раскрыть и это, быть может, даже не столько таинственное, сколько просто странное обстоятельство.

— Могу сказать только вот еще что. — Юрий Михайлович с сомнением посмотрел на бутылку и стакан, потянулся к ним, но так и не взял, откинувшись на спинку стула и сложив руки на животе. — У Мякинина были помощники. Причем помощники эти замысла погубить предприятие не знали. Они помогли, переломав гимназисту ноги, руки и позвоночник, засунуть труп в какой-то небольшой ящик; возможно — в чемодан. И помогли доставить его в Плюссу.

— Но почему туда?

— Не знаю. Но зато знаю другое.

Доктор, о чем-то вот уже с минуту или две явно размышлявший безотносительно нити беседы, вскинул на Можайского взгляд:

— Что именно?

— Помощники эти — медики. Нам еще и медиков нужно искать.

Инихов, в отличие от Можайского наполнивший свой стакан и пригубивший его, с шумом поперхнулся. Чулицкий, так и не поднеся к папиросе зажженную спичку, замер, а потом рефлекторно дернулся, когда спичка догорела до пальцев. Гесс, все еще, когда Можайский говорил, стоявший, а не сидевший, опустился на стул. А вот поручик, хотя и понявший Можайского неверно, не удивился: придвинув к себе папку с выписками из Архива, он достал одну из бумаг — наугад буквально — и прочитал изумленным коллегам:

— Исследование тела показало, что никаких механических воздействий на него не производилось, равно как нет оснований подозревать и отравление. Преждевременное трупное окоченение и его бо?льшую против среднего в равных условиях продолжительность следует отнести насчет индивидуальных органических особенностей умершего.

Отложив эту бумагу, поручик — также точно наугад — достал из папки другую и тоже ее зачитал:

— Внешних повреждений на теле не обнаружено. Внутренним исследованием никаких патологий, естественных либо вызванных сторонним вмешательством, также не выявлено. Ранние сроки трупного окоченения и его необычную продолжительность можно считать индивидуальной особенностью организма умершей.

Отложив и эту выписку, поручик достал третью, четвертую, и в каждой из них, никак особенно не подчеркиваясь, было неизменное: «ранние сроки трупного окоченения и его продолжительность — особенность организма умершего или умершей».

— Скажите, Михаил Георгиевич, часто ли так бывает?

— Вообще-то, да, мой юный друг. Однако, — доктор поспешил «успокоить» растерявшегося было поручика, — не может быть совпадением то, что всё это наблюдается у всех наших жертв. Это, вы правы, не случайность и не совпадение. Это — следствие воздействия какого-то препарата. Иными словами, без медиков, если вы это имели в виду, тут не обошлось. По крайней мере, тот — или те, — кто всех этих людей убил, знал, как это сделать, не вызывая подозрений при не слишком тщательном исследовании. Но я хотел спросить не об этом.

Михаил Георгиевич снова обратился к Можайскому:

— Вы же не из-за этого заговорили о медиках?

Можайский кивнул:

— Нет.

— А почему?

— Голова. — Можайский повернулся к Инихову. — Сергей Ильич, вы помните, насколько ровно, аккуратно голова гимназиста была отделена от тела?

Инихов, припомнив — его даже передернуло — вид найденной в снегу головы Мякинина, был вынужден согласиться:

— Да, работа… гм… профессиональная. С бухты-барахты, помахав топором, такое не сделаешь.

— Вот именно. Доктор?

Михаил Георгиевич подтвердил:

— Работали скальпелем и очень уверенно. Зная, как отделить голову, и зная, что, в сущности, это совсем несложно.

— Значит, именно медики?

— Скажем так, — доктор, соглашаясь — ведь именно о том же размышлял и он сам, — все-таки проявил профессиональную сдержанность. Профессиональную не в том смысле, что у него имелись сомнения, а в смысле этическом: уж очень это казалось Михаилу Георгиевичу омерзительным — чтобы врачи занимались такими вещами. — Скажем так: люди, хорошо знакомые с анатомией, каковое знакомство проще всего получить в анатомическом театре.

Тавтология доктора была принята с пониманием.

Некоторое — непродолжительное — время никто ничего более не говорил. Часы, отмерив очередную минуту, пробили семь. В кабинете — если бы кто-то из присутствовавших в нем зачем-то дал себе труд прислушаться, он бы сразу уловил эту перемену — стало заметно шумнее: к ходу часов, который ранее только и нарушал воцарявшуюся то и дело тишину, начали примешиваться уличные звуки. И хотя здание участка стояло не прямо на улице, будучи отделенным от нее решеткой и двором, звукам это обстоятельство было нипочем: они летели к окну и ясно показывали, что в город пришло рабочее утро.

Можайский решительно собрал со стола разбросанные по нему фотографии и бумаги, разложил их по папкам, засунул сами папки в выдвижной ящик, сбросил в корзины тарелки, пустые бутылки и остатки еды — холодная буженина так и осталась практически нетронутой — и, разлив по стаканам без счета уже очередную бутылку и так же, как и ее товарок, отправив ее в корзинку, сказал:

— Думаю, господа, пора подвести итог.

— Негусто же нам подводить, Можайский, совсем негусто! — К Чулицкому, похоже, вернулось настроение ворчать не по делу и видеть всё в более мрачных цветах, чем это было на самом деле. — Впустую, можно сказать, угробили ночь!

— Напротив, — Можайский, не реагируя на само ворчание, отреагировал строго по существу. — Итоги внушительные.

— Неужели?

— Судите сами.

Инихов дернул своего начальника за рукав. Чулицкий скривился — «Да ну вас всех!» — и взялся за стакан.

— Итак, вот что мы имеем. Первое: Кальберг, оба Мякинина, неизвестный нам, но явно проживающий или имеющий постоянную контору здесь, в Васильевской полицейской части[120], компаньон Кальберга, пожарные чины на действительной службе — установить их личности не составит труда — и неизвестные медики или медик. Это — преступники. Кальберг — обеспечение страховыми премиями. Его неизвестный компаньон — клиентура. Пожарные — поджигатели и укрыватели улик, свидетельствующих о поджогах. Медики — препарат и работа в тех случаях, когда в силу чего-либо требовалось их прямое участие: как, например, после убийства Мякинина-младшего. Мякинин-младший — непосредственный убийца непосредственно тех жертв, ради устранения которых всё дело и было затеяно. Роль Мякинина-старшего пока неизвестна. Таким образом, за исключением разве что незначительных, на мой взгляд, деталей, всё оказывается достаточно просто и ясно: структура организации, принцип ее функционирования, извлечение дохода. Второе: заказчики преступлений. Эти все нам тоже известны. Третье: что делать?

Чулицкий оторвался от стакана:

— Полагаю, работать наконец?

Проигнорировав ворчание начальника сыскной полиции, Можайский ответил на собственный вопрос:

— У нас есть два главных пробела, которые нам, в первую голову, и необходимо заполнить: установить личность компаньона Кальберга и личности медиков. Первое, Михаил Фролович, явно по вашей части.

Чулицкий — все-таки, прежде всего, он был профессионал, а не ворчун — ухватил мысль Можайского, как говорится, с полуслова:

— Да. Мы сегодня же возьмем одного-двух из этих… гм… человеконенавистников и — уж будьте уверены — узнаем у них, к кому они обращались. Ставлю тельца против яйца, что личность, как вы его называете, компаньона Кальберга мы установим еще до вечера. Во всяком случае, если они обращались к нему напрямую. Если же нет, и в деле появится кто-то еще, то выйдем, таким образом, на этого типа и уже тогда через него на «компаньона». В любом случае, этот… мерзавец от нас никуда не денется.