Общее молчание длилось не долго, но было оно тягостным и почти физически ощутимым. Первым его нарушил Гесс:

— Так что же случилось между вами и Ольгой Константиновной? Вы ведь сразу ее узнали? Вы знали ее раньше?

Можайский отрицательно покачал головой:

— Нет, я никогда не видел ее прежде, но да — я сразу понял, о ком идет речь, едва лишь Анна Сергеевна произнесла фамилию.

Инихов, слегка нахмурившись, тоже кивнул головой:

— Мне тоже фамилия показалась очень знакомой. А все же я не связал одно с другим. Хотя ведь это очевидно: Константин и Константиновна. Анутин и Анутина! Но кто бы мог подумать… Я…

Можайский грустно улыбнулся:

— Вот именно: кто бы мог подумать, что у такого человека может быть такая дочь? Но мне было проще: я начал службу в полку Константина Львовича.

Инихов и Гесс переглянулись.

— Да. Служба была недолгой, но… познавательной. И, как и все другие офицеры полка, я навсегда проникся к Константину Львовичу уважением. А когда до меня дошли слухи о его… нездоровье и связанной с этим отставкой; о его… причудах, разорительных тяжбах и совершенном в итоге банкрутстве — несмотря ни на какие попытки поверенных в делах опротестовать все им совершенное, — я… расстроился. Но весть о его кончине явилась утешением. Вы ведь понимаете?

— Безусловно.

— Да. Собственно, смерть — лучшее, что могло приключиться с Анутиным после таких перипетий.

— Вот именно, господа. — Можайский поставил бокал на стол. — Вот именно. Но его смерть, помимо облегчения, принесла и конец надеждам восстановить семейное благополучие. Пока он был жив, поверенные еще хоть как-то боролись, имея возможность, пусть это и некрасиво, наглядной апелляции к трагическому образу. Но как только он умер, стало всего лишь вопросом времени, как быстро люди постараются этот образ забыть. В чем, разумеется, нет ничего удивительного, как, впрочем, и стыдного: жизнь с ощущением вины не может быть вечной.

Инихов и Гесс согласно кивнули.

— Да вот беда: как оказалось, дети Константина Львовича не захотели мириться с таким положением дел.

— Ну, их можно, пожалуй, понять!

— Вы так полагаете? — Можайский, со своей неизменной улыбкой в глазах, посмотрел на Инихова.

Сергей Ильич смутился, но все же не отступил:

— Да. Полагаю, понять их можно.

— А простить?

На этот раз Инихов вздрогнул и с ответом спешить не стал. Вместо него решился ответить Гесс:

— Не знаю, Юрий Михайлович, что у вас на уме, но я согласен с Сергеем Львовичем. Вся эта история… гнусная что ли. Я вот попытался поставить себя на место молодых людей, и у меня буквально мурашки по коже! Не скажу, конечно, что и я, окажись я и в самом деле в их ситуации, решился бы на такое, но, видит Бог, поручиться за себя не могу!

— И вы бы тоже прихватили из конторы Общества портрет его основателя, бронзовый колокольчик с дарственной надписью и макет грузового железнодорожного вагона?

Гесс побледнел. Перед его мысленным взором предстали все эти вещи так, как они были найдены в квартире Анутиной: портрет — изрезанным в клочья; колокольчик — буквально сплющенным и брошенным в камин; вагон — изломанным, скрученным, растерзанным.

— Я не понимаю…

— Нет: вы просто не решились объяснить себе эти факты!

— Но…

— Вы же теперь не считаете, как это делали мы все поначалу, что эти вещи были украдены из молодецкой удали?

— Пожалуй, что нет. — Гесс побледнел еще больше. — И все же…

— Какое же объяснение вы можете дать?

Гесс окончательно смутился и только развел руками. Можайский вопросительно посмотрел на Инихова. Сергей Ильич на мгновение закусил верхнюю губу и практически тут же ответил:

— С этим — не в обиду вам, Вадим Арнольдович, будет сказано — все просто. Латыкин, основатель Общества, и князь Витбург-Измайловский — одни из тех людей, с которыми Константин Львович Анутин имел имущественные тяжбы. А вагон… Припоминаю, что именно «вагонная тяжба» стала последней каплей, упавшей на… помраченный рассудок Константина Львовича. Лет несколько тому назад газеты вдоволь посмаковали это дело. Я прав, Юрий Михайлович?

— Совершенно, Сергей Ильич, совершенно. — Можайский отставил бокал, вынул из кармана портсигар, но, вертя его в руках, закурить не спешил. — Вы упустили только один нюанс, придающий делу немного иную окраску.

— Вот как?

— Да. Суть в том, что и Латыкин, и князь Витбург-Измайловский не просто имели тяжбы с Константином Львовичем. Это — единственные люди, которые, войдя в его тяжелые и даже трагические обстоятельства, ему уступили. Оба сочли, что будет вполне по-христиански поступить именно таким образом, нежели стоять насмерть в споре с человеком, скажем так, не совсем отдающим отчет в своих поступках и к тому же — прославленным и даже проблемы свои получившим в результате беззаветного служения Отечеству. Вагон, кстати, поставленный в конторе Общества, — всего лишь совпадение. Я навел справки и выяснил, что этот вагон — модель более позднего образца, пришедшего на смену прежним. Эту модель Обществу подарили — кто бы вы думали? — страховщики! В знак признательности за их представление использовать именно такие вагоны при перевозках зерна, поскольку процент потери в них существенно ниже. Но сама по себе «вагонная тяжба» имела место, да. И она натолкнула Анутиных на мысль, будто бы стоящий в конторе вагон — тот самый.

Вадим Арнольдович, для которого всё это явно стало откровением, выглядел смущенным. Если раньше он то и дело бледнел, то теперь покраснел. И все же у него оставались сомнения:

— Но, Юрий Михайлович, разве не может быть так, что брат и сестра не знали об истинной стороне участия в тяжбах Латыкина и Его Высочества? Ведь это в газетах не освещалось! Вот и я впервые об этом услышал от вас. Как, прошу заметить, и Сергей Львович…

Инихов согласно кивнул.

— И потом… — Впрочем, последнее предположение Вадим Арнольдович сделал совсем уж неуверенным тоном. — Разве нельзя согласиться с тем, что ограбление именно Общества стало случайностью? Ведь не влезли же Анутины к князю Витбург-Измайловскому?

Можайский прищурился, чиркнул спичкой, но и теперь не прикурил, отбросив полусгоревшую спичку в пепельницу.

— Какая же это случайность при такой тщательной разработке подхода? Нет, Вадим Арнольдович, ни о каких случайностях и речи быть не может. Что же до вашего первого предположения — будто бы Анутины понятия не имели об истинной роли Латыкина и Его Высочества, двух, повторю, единственных из всех ответчиков по искам Константина Львовича, признавших справедливость его притязаний, то как же в это можно поверить? Судебный архив открыт для каждого. Да и не могло быть так, чтобы это обстоятельство прошло мимо детей — наследников, лиц вдвойне заинтересованных — Константина Львовича. — Можайский чиркнул следующую спичку и закурил. — Нет, господа, и еще раз нет. Дело не в забывчивости или в незнании Анутиными обстоятельств тяжбы. Дело в уверенности, что мало дали. Они, понимаете ли, сочли, что и Общество Северных и Южных дорог, и князь Витбург-Измайловский слишком богаты для того, чтобы так мелко отделаться. Тем более, что «проигранные» ими суммы быстро испарились в топке следующих тяжб.

— Но это — парадокс какой-то! Логичнее ограбить тех, кто выиграл!

На мгновение Гессу показалось, что вечная улыбка в глазах Можайского погасла, но это, разумеется, было не так: просто свет лампы, смешавшись с папиросным дымом, произвел такой неожиданный эффект.

— Не делай добра, не получишь и зла!

— Глупости. — Инихов подбадривающе хлопнул Гесса по плечу. — Не слушайте Юрия Михайловича. Добро, конечно, не всегда побеждает зло, но в отсутствие добра зло бы царствовало невозбранно!

***

Чтобы подытожить предыдущую сцену, будет вполне уместным пересказать еще и непонятно откуда возникший, но стойкий слух.

Поговаривали, что где-то через месяц — или приблизительно так — после того, как дело брата и сестры Анутиных было рассмотрено присяжными заседателями (к слову сказать, они единогласно вынесли обвинительный вердикт), вернувшийся из Парижа князь Витбург-Измайловский выступил с ходатайством на Высочайшее имя о смягчении им приговора.