— Стало быть, был такой Еремей Кузькпн?

— Перед тобой стою, Еремей Кузькин.

— Понятно! Ну, что же, браток, давай за работу.

«Козел», которого запустил в печь заблаговременно повесившийся Роман Часовитин, был уже разобран.

Сбоку печи зиял темный провал.

— Эко тебя изуродовали, — сказал Иван. — Не смогла сама разродиться. Пузо рвали. Ну–кось, посмотрим, как тебя лечить, сердешную.

Он скинул холщовый полукафтан, засучил рукава посконной рубахи и, пригнувшись до земли, пролез внутрь печи.

Вскоре приехал Тирст.

Пострял, опершись на длинную палку с костяным набалдашником. Понаблюдал. У рабочих сразу прибыло резвости. Тачки катали бегом. Чернобородого верзилы не было…

Сбежал! Не стал дожидаться вестей с Петровского завода. Перемудрил, Иван Христианыч!.. Из рук упустил!..

Тирст хотел уже распорядиться вызвать казачьего вахмистра Запрягаева, отрядить погоню, но на всякий случай, нимало не ожидая утвердительного ответа, спросил у Зуева:

— Послал я тебе подручного. Не был?

— Еремей Кузькин, ваше благородие? Здесь. В печь полез.

Не убежал… Стало быть, не беглый… Или?., хитер да смел… Поживем, увидим. Срочный запрос, через неделю ответ поступит… А пока пусть потрудится. А пристава предупредить, чтобы взял под надзор… Не уйдешь, соколик!..

Иван вылез из печи, перемазанный ржавой кирпичной пылыо. Даже смоляная его борода побурела.

Увидев управляющего, подошел, поклонился, доложил про печь. Потом поклонился еще ниже.

— Дозвольте обратиться, ваше благородие! Просьбу имею до вашей милости.

«Дерзок, однако! — подумал Тирст. — Только объявился, уже и просьбы».

Но вслух сказал:

— Говори!

Иван снова поклонился.

— Дозвольте жениться, ваше благородие!

Тирст изумленно вскинул белесые брови.

— Шпбко по сердцу пришлась девка, — не забывая кланяться, продолжал Иван. — Опять же, несподручно одному. Ни тебе хлеба испечь, ни состряпать, ни портки постирать.

— Кого же ты присмотрел?

— Настасью Скуратову, ваше благородие.

Во взгляде Тирста отразилось нечто большее, нежели простое изумление.

— Гм… Губа у тебя не дура. А известно тебе, что сей девке немалое внимание оказывал господин подпоручик Дубравпп?

За густою бородой и усами усмешка Ивана осталась незамеченной Тпрстом.

— Никак нет, ваше благородие, не известно. Да ведь девка не колодец, не вычерпаешь.

Тирст откровенно развеселился.

— Ты, братец, и на язык востер! А се‑то спросил?

— Никак нет, ваше благородие! Но посмел, без вашего дозволения.

— Да… ты, видать, братец, плут большой!.. — сказал Тирст с удовольствием и, хмыкнув пару раз, что ему вполне заменяло смех, добавил: — Ну что ж, рабочий должен иметь жену, семью, дом. Дабы был он не бродяга, а честный труженик. Это хорошо! — а сам думал: «Прелести девицы удержат его надещнее надзора пристава».

— Женись, Еремей Кузькпн. Позволяю.

— Ваше благородие! Явите милость до конца. Замолвите попу словечко, чтобы повенчал. Хочу по совести, по закону.

— Скажу, братец, скажу.

Когда Тирст уехал, Герасим Зуев сказал Ивану, угрюмо насупясь:

— Негоже так. Обманом девку берешь. Али рассудил, вдвоем тонуть легше?

Иван покачал головой.

— Зря обижаешь, Герасим Васильич. Перед Настей у меня душа нараспашку. Ей все ведомо. И что делал, и что думал.

— Смотри, парень! Эту девку обидеть грех. У нее и так горя полна пазуха. Сирота сызмалетства.

— Она сирота и я бобыль… Герасим Васильич! — Иван поклонился Зуеву почтительнее, чем кланялся Тирсту. — Будь у нас посаженым отцом на нашей сиротской свадьбе...

Тирст выполнил свое обещание. Сказал отцу Амвросию, что надобно обвенчать мастерового Еремея Кузькина и слободскую девку Настасью Скуратову.

Отец Амвросий вспомпил свое донесение архиепископу Иркуткому и Нерчинскому о любострастных похождениях подпоручика Дубравина и умильно осклабился, но тут же, восчувствовав сан свой, возвел очи горе и сказал сокрушенно:

— У девицы сей ложесна разверсты, не с чистою душой пойдет к алтарю господню! — и завздыхал: —Ох, соблазн… ох, соблазн… — сам напряженно размышляя, по какой причине понадобилось управляющему заводом проявлять заботу о том, чтобы покрыть грех любвеобильного подпоручика?

«А не причастен ли и сам к оному?» — заподозрил отец Амвросий и весьма пожалел, что над Тпрстом, ввиду принадлежности его к лютеранскому вероисповеданию, не властна тайна святой исповеди.

— Что уж вы так сокрушаетесь, отец Амвросий? — усмехнулся Тирст. — Вам по долгу пастыря все известно. Скажите по совести, много ли девственниц случалось вам венчать в нашей слободе?

Отец Амвросий только бородку поскреб.

— Крестить приходилось…

— Да, чуть было не забыл, — сказал Тирст, когда отец Амвросий ужо надел свою камилавку, — мастеровой сей не имеет паспорта. Мною послан запрос по месту прежнего его пребывания. Когда придет надлежащий ответ, тогда и занесете брак в церковную книгу.

— А если окажется, что не своим именем назвался перед алтарем при совершении святого таинства? — всполошился отец Амвросий.

— Для того и предостерегаю вас. Коли он — не он, то и таинство не имеет законной силы. Не так ли?

Вконец озадаченный отец Амвросий испуганно замигал своими белесыми, тесно прижатыми к переносью глазками.

И тогда Тирст сказал с достоинством:

— Обращаюсь с сей просьбой к вам не праздной прихоти ради, а в интересах государевой службы.

Венчание состоялось в слободской церкви на другой день без особой огласки.

Отец Амвросий, напуганный предостережением Тирста, был заинтересован, чтобы таинство совершалось действительно тайно. Кроме жениха и невесты, попа и причетника, в церкви были только Глафира и Герасим Зуев. Он же и кольца принес,, а то молодым и разменяться было бы нечем.

Отец Амвросий гнал, как на пожар.

Настя стояла, потупя голову, не слыша ни гундосого бормотанья хромого причетника, ни возгласов отца Амвросия. Противоречивые чувства волновали ее.

Ванюшка, родной мой!.. На всю жизнь мой!.. Пришла и мне доля… Ой, негодная я… Пропадет из‑за меня Ванюшка… Не остановила бы его, ушел бы на свою родину… К Анютке! Нет, не отдам!., ни ей и никому… Меня он любит, а не ее… Ей он не нужен, у нее купец есть… Ой, Ванюшка!.. достанет тебя из могилы Еремей Кузькин, отдаст в злые Тирстовы руки… Порвут плетьми ласковое твое тело… Бедная моя головушка… Короткий век… вчера — невеста, сегодня — жена, завтра — вдова… Не висела бы бода над головой, самая счастливая была бы на свете...

Но и так думая, Настя сама того не ведая, кривила, душой. Нс о такой свадьбе мечтала она…

В переполненной людьми пышной церкви, с певчими, с цветами, с завистливым перешептыванием подружек… Только о женихе не надо было мечтать. Родной, близкий и желанный, он стоял рядом, и нельзя было даже подумать, что на его месте мог стоять кто‑то другой…

А Иван… о чем думает Иван?.. Он стоит высокий, широкоплечий, статный, и простой суконный полукафтан на нем, как влитой. Смоляная коротко подстриженная борода кажется еще чернее от белого ворота рубахи. В глазах у Ивана необычная для него задумчивость и как будто даже грусть.

О чем же думает Иван? Он сказал Насте: «А на что бы мне жизнь‑то без тебя?» И этим сказал все. Настя с ним — и жизнь с ним. Не будет Насти — и жизнь ни к чему. Сейчас он счастлив. Но готов к тому, что счастье может только поблазнить… Наше счастье — вода в бредне…

Закончив святой обряд, отец Амвросий, напутствуя молодую чету благословением, сказал Насте назидательно:

— Вот так‑то лучше. По своему званию. Всяк злак в своем поле растет.

Иван в первый раз подумал с горечью, что тень подпоручика долго еще будет влачиться за его Настенькой. Худая слава прилипчива…

И за свадебный стол сели тоже вчетвером. Некому было даже «горько!» кричать. Герасим Зуев сперва пытался развеселить солеными прибаутками притихшую Глафиру, па лице которой застыла страдальческая улыбка, а потом и сам помрачнел, пододвинул поближе штоф пенника и углубился в безмолвную с ним беседу.