Это произвело освежающее впечатление. В точности “как в Америке”. Я-таки поинтересовался в других местах обычаями ее племени и выяснил, что, строго относясь к браку, они смотрят снисходительно на все остальное. В качестве зятя я был бы абсолютно непригоден, но, хоть дверь и была заперта, окно было открыто.
Короче, я трусил. Я устроил раскопки в собственной душе и установил наличие не менее нездорового любопытства, чем у любой особи женского пола, которая обращалась ко мне с предложением просто потому, что я был супругом Стар. Милая малютка Жай-и-ван была одной из тех, кто не носил одежды. Она выращивала ее прямо на месте; от кончика носа до крошечных пальчиков на ногах она была покрыта мягким, гладким серым мехом, удивительно похожим на мех шиншиллы. Блеск!
У меня не хватало духу. Слишком уж симпатичной была она девочкой.
Однако в существовании этого соблазна я признался Стар. Она тонко намекнула, что у меня, должно быть, меж ушами мускулы. Жай-и-ван являлась выдающейся артисткой даже среди собственного народа, который почитался как наиболее талантливый поклонник Эроса.
Грустить я не перестал. Баловаться с такой симпатичной девочкой стоило только по любви, хотя бы отчасти, а любви-то и не было, лишь прекрасный этот мех… Да еще я опасался, что баловство с Жай-и-ван может превратиться в любовь, а она не сможет выйти за меня замуж, даже если Стар меня отпустит.
Или не отпустит — на Центре запрещена полигамия. В некоторых тамошних религиях есть постановления за или против того и другого, но религий в этой мешанине культур бессчетное множество, так что они взаимно уничтожаются по типу противодействующих обычаев. Культорологи провозглашают “закон” религиозной свободы, который, по их мнению, неуместен. Свобода вероисповедания в любой культуре обратно пропорциональна силе главенствующей религии. Это считается одним из образов общей инвариантности, а именно, что любые свободы произрастают из столкновений в культуре, ибо не уравновешиваемый своей противоположностью обычай становится принудительным и всегда рассматривается как “закон природы”.
Руфо не соглашался; он считал, что его коллеги составляют уравнения из величин несоразмерных и неопределимых — пустоголовые! — и что свобода никогда не являлась чем-то большим, чем счастливый случай. Средний человек, в любой человеческой расе, ненавидит любую свободу и боится ее, не только для соседей, но и для себя самого, и растаптывает ее когда только можно.
Возвращаясь к первоначальной теме — центристы пользуются любой формой брачных контактов, А то и никакой. Практикуется домашнее сотрудничество, сожитие, размножение, дружба и любовь — но не обязательно все вместе или с одним и тем же лицом. Контакты могли по сложности равняться договору слияния корпораций, определяя срок, цели, обязанности, ответственность, число и пол детей, методы генетического отбора, необходимость нанятия приемных матерей, условия прекращения и право выбора расширения — все, что угодно, кроме “верности в браке”. Там вне сомнения то, что это невозможно внедрить силой и, следовательно, нельзя это включать в контракт.
Однако верность в браке встречается там чаще, чем на Земле; она просто не устанавливается законом. Есть у них древняя поговорка, дословно: “Женщины и Кошки”. Она означает: “Женщины и кошки поступают, как вздумается, мужчинам и собакам лучше к этому относиться спокойно”. У нее есть и противоположность: “Мужчины и Погода”. Она немного груба и, по крайней мере, столь же стара, поскольку взята под контроль уже давно.
Обычным договором является отсутствие договора; он переносит свою одежду к ней в дом и остается там, пока она не выкинет его одежду за дверь. Эта форма высоко ценится из-за своей стабильности: женщине, которая “высвистнет ботинки”, приходится нелегко в поисках другого мужчины, который отважится на то, чтобы противостоять ее вспыльчивости.
Мой “контракт” со Стар — если контракты, законы и обычаи были применимы х императрице, а они не были и не могли быть применены — был не сложнее обычного. Но это было источником моего все возрастающего беспокойства.
Поверьте мне, я НЕ ревновал.
Но меня все больше тревожили эти заполняющие ее мозг мертвецы.
Однажды вечером, когда мы одевались на какую-то чепуху, она резко ответила мне. Я взахлеб рассказывал о том, как я в тот день обучался математике, и, ясное дело, интересно это было не больше, чем когда ребенок рассказывает о дне, проведенном в детсаде. Но я был полон воодушевления, передо мной открывался новый мир, а Стар всегда была терпелива.
Только оборвала она меня голосом баритонного регистра.
Я остановился как вкопанный.
— Ты сегодня проходила отпечатку!
Можно было буквально почувствовать, как она переключает скорости.
— Ох, простите меня, дорогой! Да, я сегодня сама не своя. Я — Его Мудрость CLXXXII.
Я проделал быстрый подсчет.
— Значит, со времени Похода ты приняла уже четырнадцать — а за все годы до этого ты приняла всего семь. Какого черта ты хочешь добиться? Пережечь себя? Стать идиоткой?
Она начала было испепелять меня, потом мягко ответила:
— Нет, ничем подобным я не рискую.
— Я слышал нечто иное.
— То, что ты мог услышать, Оскар, не имеет никакого значения, ибо никто другой не может судить как о моих возможностях, так и о том, что значит принятие отпечатки. Разве что только ты поговорил с моим наследником?
— Нет.
Я знал о том, что она его выбрала, и полагал, что он раз-другой прошел отпечатку — рутинная предосторожность на случай убийства. Но я его не встречал и встречать не хотел и, кто он такой, не знал.
— Тогда забудь, что тебе говорили. Это бессмысленно. — Она вздохнула. — Но если ты не против, дорогой, я сегодня никуда не пойду; мне лучше лечь поспать. Старый Вонючка CLXXXII хуже всех, кем я когда-либо была. Он достиг блестящего успеха в критический период, тебе бы надо о нем почитать. А вот в душе он был злобным зверем, ненавидевшим тех самых людей, которым помогал. Он еще не остыл во мне, надо держать его на цепи.
— Ну ладно, давай ляжем.
Стар покачала головой.
— Я сказала “поспать”. Прибегну к самовнушению и к утру ты даже не вспомнишь о его существовании. Отправляйся-ка на вечер. Отыщи себе приключение и забудь, что у тебя трудная жена.
Я и пошел, только был слишком раздражен, чтобы даже думать о “приключениях”.
Старый Вонючка оказался не хуже всех. Я могу настоять на своем в любой ссоре, а Стар, какой бы амазонкой она ни была, не так могущественна, чтобы со мной справиться. Если бы она забыла о вежливости, она все-таки получила бы обещанную порку. Вмешательства охраны мне нечего было бояться. С самого начала было установлено: когда мы оставались наедине, мы решали личные дела. Появление любого третьего нарушало порядок. У Стар вообще-то и уединения не было, даже в ванной. Я не интересовался, состояла ее охрана из женщин или из мужчин. Ей это тоже было безразлично. Охрана никогда не попадалась на глаза. Так что размолвки наши не были известны никому и, скорее всего, не приносили нам зла, слуха в качестве временной разрядки.
Вот со “Святым” примириться было труднее, чем со Старым Вонючкой. Его Мудрость CXLI до того был полон чертова благородства, духовности и непревзойденной святости, что я на три дня отправился на рыбалку. Как личность, Стар была полна здоровья, энергии и радости жизни; а этот тип не пил, не курил, не жевал резинки и даже грубого слова никому не сказал. Пока Стар находилась под его влиянием, у нее чуть ли нимб не появился.
Хуже того, он, когда посвятил себя служению Вселенным, отказался от секса, и это произвело потрясающее воздействие на Стар; милая покорность была не в ее стиле. Потому я и отправился на рыбалку.
Хорошего про “Святого” сказать можно было только одно. Стар считает, что он был самым неудачливым императором во всей этой длинной цепи, обладая талантом делать не то, что нужно, из благочестивых побуждений, так что она научилась от него большему, чем от кого-либо другого; он совершил все мыслимые ошибки Он был убит разочарованными клиентами спустя всего лишь пятнадцать лет, а этого времени не может хватить на то, чтобы исковеркать такую громадину, как Империя Двадцати Вселенных.