Отказывал Грабовский Гоголю даже в достоверности изображения характеров и в прочих литературных достоинствах его творения (при этом стараясь всех убедить, что повесть ему неприятна не как поляку, а по чисто художественным соображениям). И в целом, выносил приговор деятель польского «украинофильства», все усилия писателя в «Тарасе Бульбе» оказались «приданы трупу, или вернее набитой соломою чучеле, которая рано или поздно, а должна обратиться в сор»[298]. Показательно, что первая редакция «Бульбы» не вызвала в польском обществе столь гневно-болезненной реакции. Напротив, тогда поляки (в том числе друг Грабовского Богдан Залесский) попытались даже перетянуть молодого талантливого писателя на свою сторону, но, как уже говорилось, безуспешно.
Польские противники единения Великороссии и Малороссии одними критическими статьями при этом не ограничивались. О серьёзности их отношения свидетельствует история более чем двадцатилетнего «отлучения» «Тараса Бульбы» от российской армии. Так, по докладу военного цензора генерал-лейтенанта Л. Л Штюрмера (Штырмера) повесть была запрещена к опубликованию в «Сборнике статей для чтения в солдатской школе» (1874 г.), а затем и в журнале «Чтение для солдат» (1878 г.). Формально мотивировка была следующей: Штюрмер настаивал, что солдатская масса молода и неразвита, а население западных окраин — католическое, и потому некоторые православные солдаты, ознакомившись с содержанием повести, «могут повторить действия запорожцев».
Но эта версия была для «внешнего употребления» — для цензуры и Военного ведомства. Истинные же причины, надо полагать, скрывались в личных убеждениях самого цензора и той польской национально-культурной среды, к которой он принадлежал. Уроженец Польши, католик Штюрмер свою военную карьеру начинал в лагере польских повстанцев и даже в 1831 году попал к правительственным войскам в плен (вот такие замысловатые судьбы бывали у российских генералов, отвечавших за формирование массового сознания). Ко всему прочему, был он польским литератором и единомышленником Грабовского. Последний даже называл Штюрмера «замечательным человеком» и «челом народа в нравственном отношении», имея в виду «правильный ход» его мыслей[299].
Препятствия на пути гоголевской повести к солдатской массе удалось преодолеть лишь ближе к концу века. В 1897 году «Тарас Бульба» получил одобрение военной цензуры к изданию в серии «Походная Библиотека». Эти примеры наглядно демонстрируют, что, в отличие от широкой массы русского общества, поляки были более внимательны к национальному вопросу и чутко реагировали на малейшие изменения в противостоянии национальных идентичностей на малороссийских землях.
Но жизнь не стояла на месте. «Обиды», которые кое-кто держал на Гоголя (хотя таковых было явное меньшинство), стирались. В жизнь вступали новые поколения, для которых Гоголь был великой, но уже абстрактной фигурой, а не обычным человеком — их современником (к праву современников учить других и знать что-то лучше относятся очень ревниво). По мере того как шло время, как национальный момент всё больше выступал на передний план общественной жизни страны, а повесть-поэма расходилась всё большими тиражами, содержащийся в ней русский образ малороссийской истории, народа и самой этой земли всё глубже и глубже усваивался и образованными кругами, и простым народом. Причём в разных частях русской ойкумены, вплоть до самых западных, вне России пребывающих, её частей.
Так, деятель галицко-русского движения второй половины XIX века Б. А. Дедицкий писал, что гоголевские герои были широко известны в галицком народе, а Тарас Бульба «стал у нас тогда известным своего рода типом»[300]. Здесь не должно смущать, что речь идёт о Галиции. В подавляющем большинстве случаев распространение произведений Гоголя и вообще его популяризация велись деятелями галицко-русского (русофильского) движения, считавших галицких и карпатских русинов частью Большого русского народа. Гоголя они печатали в переводе на галицко-русское «язычие» (смесь церковнославянского, русского литературного языков и местного говора), больше похожее на русский язык, чем на современный литературный украинский, и на русском языке[301].
На состоявшемся в 1902 году в Вене всеславянском чествовании Гоголя представитель буковинского студенческого общества А. И. Дошна подчёркивал, что «на русском, общерусском языке зачитывается им (Гоголем. — А. М.) не одна только интеллигенция., но и простой народ». «Оказалось, что наш галицкий крестьянин, — продолжал он, — предпочитает читать его так, как Гоголь сам писал, а не в подлаживающихся к нашему крестьянству исковерканных “украинских” переводах» (которые пытались делать адепты украинского движения). И пояснял это красноречивым примером: изданный львовскими русофилами «Тарас Бульба» разошёлся в количестве четырёх тысяч экземпляров, в том числе по сельским библиотекам[302].
Но отнюдь не только в Галичине книги Гоголя уходили в народ, а его герои, в том числе Тарас Бульба, становились «известными своего рода типами». «Тараса Бульбу» всё больше начинают изучать в российских средних учебных заведениях, городских училищах, сельских и церковных школах, получает повесть (вторая редакция) и допуск Министерства народного просвещения и Училищного совета при Святейшем Синоде для чтения и школьных библиотек. Произведения Гоголя (как и других русских классиков) начинают издаваться всё чаще и всё более крупными тиражами. Скажем, начиная с последней четверти XIX века печатаются специальные издания «Тараса Бульбы» и брошюры «для народа» и публичных чтений. Кроме того, появляются пересказы и лубочные переделки повестей Гоголя (связано это было, с одной стороны, с большой популярностью гоголевских произведений, в том числе на украинскую тематику, а с другой — с неурегулированностью вопроса об издательских правах).
О массовости тиражей свидетельствует следующий факт. В 1902 году общий тираж произведений Гоголя насчитывал более двух миллионов экземпляров, из них половину составляли «Вечера на хуторе» и «Тарас Бульба». Причём издания эти были дешёвыми, специально рассчитанными на читателя из народа[303]. И мечта Н. А. Некрасова о том, чтобы русские люди читали серьёзные книги («Белинского и Гоголя» с базара понесли), действительно становилась явью, по крайней мере в отношении Гоголя. И, конечно, неоценимая роль тут принадлежала не только школе, но и массовым жанрам: публичным чтениям, театральным постановкам, а говоря о более поздних временах — и кинематографу.
В России Тарас Бульба (литературный герой!) ставился в один ряд с Ермаком (реальной исторической фигурой) для иллюстрации могучих проявлений русской жизни и народного начала и постепенно становился одним из олицетворений русского человека вообще. Чем ближе к ХХ веку, чем острее становилась в Малороссии борьба между национальными идентичностями и мировоззрениями (общерусско-малорусской, украинской, польской), чем сильней заявлял о себе национальный вопрос в России вообще, тем всё больше значения начинало придаваться национальному контексту гоголевской повести, тем острее начинали звучать слова Тараса и самого Гоголя о русскости. И тем пристальнее вслушивались в них те, кто понимал всю важность национальной проблемы для единства страны и самого её существования.
И в преддверии всероссийского хаоса, в грозном предчувствии его разрушительных и разъединяющих вихрей, всё яснее начинало видеться то мучительное расщепление русской жизни, что и подготовило этот разрушительный хаос. И призыв к единению, к сожалению, бессильный тогда противостоять разбуженной стихии, облекался, в том числе, и в гоголевские образы из «Тараса Бульбы», которые уже подсознательно ощущались как что-то идущее изнутри, из глубинных тайников русской души. «Мы — русские, а Русь — на гребне волны мировых событий, — писал поэт Андрей Белый (Б. Н. Бугаев) другому поэту, А. А. Блоку. — А там, в великом деле собирания Руси, многие встретятся: инок, солдат, чиновник, революционер, скажут, сняв шапки: “За Русь, за Сичь, за козачество, за всех христиан, какие ни есть на свете” ... И от поля Куликова по всем полям русским прокатится: “За Русь, за Сичь, за козачество, за всех христиан, какие ни есть на свете”. Аминь»[304].
