Но писал всё это Гоголь не под давлением или чьему-то указанию, а по своей воле, в полном согласии со своими убеждениями и душевными порывами. Заметим, что рабо­тал он над второй редакцией «Бульбы» (с осени 1839, но в основном уже после середины 1840 года) параллельно с работой над «Мёртвыми душами» (вышли в мае 1842 г.), видя в них произведения, которые с разных сторон должны раскрыть одну глобальную проблему — проблему преобра­жения человека, оживления его души, помочь людям раз­решить которую он и хотел своим творчеством. И притом период их создания — один из самых счастливых и гармо­ничных в жизни Гоголя[291]. Вот эта вторая редакция «Тара­са Бульбы» и стала подлинно поэмой, героическим эпосом, повлиявшим уже на современников писателя и продолжа­ющим воздействовать на умы и сердца его потомков. Ведь именно она стала её главным, эталонным текстом.

Конечно, не все современники тотчас обратили внима­ние на нюансы второй редакции. Довольно показателен вопрос, с которым Николай Языков обратился к своему брату: «Он (Гоголь. — А. М.), помнится, переделал «Буль­бу» для нового издания своих сочинений — заметил ли ты это?»[292] Причина тому — всё тот же малороссийский матери­ал. К примеру, Степан Шевырёв, комментируя гоголевское творчество, замечал, что в своих малороссийских произве­дениях писатель проделал путь от отрицания к утвержде­нию (то есть от констатации отрицательных сторон жизни и человеческих черт к утверждению положительных), пе­рейдя от склочных помещиков и аморфного Шпоньки к ге­роической повести о Тарасе Бульбе. И дальше он выражал надежду и уверенность, что подобная эволюция произой­дёт и «в жизни русской», и Гоголь от «Ревизора» и «Мёрт­вых душ» перейдёт к «высоким созданиям в роде “Тараса Бульбы”, взятых уже из русского мира»[293].

Шевырёв верно уловил главную мысль Гоголя, которая, по мере работы писателя над «Мёртвыми душами», всё больше становилась движущим мотивом его творчества. Но в отношении «Тараса Бульбы» он допустил неточность: эта вещь лишь по форме относилась к прочим украинским произведениям писателя, по содержанию же она принадле­жала к «русскому миру». Это, кстати, ещё раньше, до выхо­да второй редакции, почувствовал Белинский. Продолжая свою мысль о тематической и содержательной ограничен­ности произведений на украинскую тематику (особенно написанных на малороссийском наречии), он с удовлетво­рением констатировал, что писатель сумел преодолеть эту локально-этнографическую ограниченность и поднялся к проблемам всероссийским и всечеловеческим: «Для твор­ческого таланта Гоголя существуют не одни парубки и дывчины..., но и Тарас Бульба с своими могучими сынами»[294]. И хотя в повести критик видел скорее картины историче­ские, а не параллели с современностью, он отмечал, что вто­рая редакция стала «бесконечно прекраснее».

На первых порах на восприятии могло сказываться ещё и обстоятельство, с Малороссией совсем не связанное: а именно имевшееся среди части читателей недовольство Гоголем за чересчур неподобающее, по их мнению, сатири­ческое изображение действительности. И некоторые из них (как раз из числа тех, что сильнее ощущали различия двух русских «пород») были готовы пристегнуть к этому и «на­циональный вопрос».

Александра Смирнова (которую Гоголь просил сооб­щать ему всё, что говорят о нём самом и его произведениях в обществе) отвечала, что в светских салонах иногда разда­вались голоса, обвинявшие его в том, что «Тараса Бульбу» он писал с любовью, тогда как «Мёртвые души», где речь шла о всероссийской жизни, получились карикатурой на неё. Впрочем, Смирнова добавляла, что претензии к пи­сателю предъявляли и «хохлы»[295]. В том, что «Бульба» был написан с любовью, нет ничего удивительного. Понятно, что так воспеть героику малороссийского прошлого мог только малоросс. А вот подобное мнение о «Мёртвых ду­шах» (которых Гоголь писал с не меньшей любовью к чита­телям и отчизне) было полностью неверным. Не вдаваясь в детали, стоит лишь напомнить, что сам Николай Васи­льевич был удручён таким пониманием (а вернее, непони­манием) своей книги. «Глупой ошибкой соотечественни­ков» называл он мнение части своих читателей, принявших «Мёртвые души» «за портрет России», причём эту мысль он повторял неоднократно, в том числе в своей «Авторской исповеди»[296]. На исходно неверной посылке неверными оказывались и проведённые между произведениями па­раллели.

Русскость повести могла пока как бы не замечаться, ведь большая часть российского общества к малорусскости от­носилась как к части Русского мира, и упоминание об этом воспринималось как само собой разумеющееся. Для тех же, кто был более склонен замечать различное, а не общее, слово Гоголя — их современника — не могло в одночасье переменить привычных взглядов. Пример тому — Нико­лай Полевой, продолжавший свою линию. Отдавая Гого­лю дань за мастерское изображение запорожского быта, он в то же время называл его стремление сделать казаков «какими-то рыцарями» ошибочным, а те места, где запо­рожцы представлены героями, — смешной карикатурой[297].

Но если русские обратили внимание на новый смысл повести пока не все и не сразу, то поляки заметили её рус­ский характер почти моментально. И отнеслись к этому резко отрицательно. Одним из первых поляков, высказав­шихся о «Тарасе Бульбе» и тем самым заложивших идей­ные рамки её восприятия польским обществом (в ХХ веке в межвоенной Польше эта повесть даже запрещалась), был М. А. Грабовский — литератор и один из видных поль­ских украинофилов, выпускник того же уманского базилианского училища, что и небезызвестный Духинский. В 1846 году в журнале «Современник» было помещено его письмо (написанное тремя годами ранее), в котором он утверждал, что «Гоголь ошибочно понимает историю Малороссии, даже самое происхождение украинского на­рода и козачества, а потому и не мог уразуметь отноше­ний их к Польше».

Вражда малороссов и поляков возникла, по мнению поль­ского критика, из-за «взаимной клеветы». Да и «были ли жестокости поляков в отношении к Руси» вообще, задавал­ся вопросом Грабовский. И, отвечая на него, как бы пред­восхищал воцарившееся в интеллектуальной сфере в конце XX века постмодернистское отношение к миру и человеку, с его релятивизмом, «размытостью» любых устоев и норм, с его относительностью истины.

Впрочем, эти постмодернистские постулаты на самом деле тоже «неистинны». Пропагандируя отказ от абсолюта и «многоистинность» как норму («у каждого своя правда»), адепты этого миропонимания стремятся не к равнопра­вию «мелких» относительных «истин», а к утверждению одной — своей собственной, для них являющейся абсолют­ной. И достичь цели они могут, как нетрудно догадаться, лишь одним способом: заставив (самыми разными сред­ствами, от мягких и «политкорректных» до грубых и «не­толерантных») своих оппонентов и вообще всех отказаться от своей правды, истинность и абсолютность которой они подвергают сомнению, и принять чужую, то есть их соб­ственную.

Точно такую логику предложил и Михаил Грабовский: признав, что польские «жестокости» были, он в то же время повернул ситуацию так, что их как бы и не было. И пред­ложил русским и малороссийским писателям и романи­стам, для «взвешенности» и «историчности» их будущих произведений, признать (и принять), что у поляков тоже была своя правда, которой и объяснялись их «жестокости». На деле же, в условиях культурного и геополитического «спора» польского и общерусско-малорусского миров, это подразумевало историческое оправдание польской сторо­ны и переход именно на польскую точку зрения, со все­ми вытекающими отсюда последствиями относительно не только прошлого, но и настоящего.