— писал о нём в своём стихотворении «Киев» Стефан Гютен[217]_.

Пожалуй, редким исключением является образ Днепра, поданный Андреем Муравьёвым (1843 г.). Днепр у него со­единяет два пласта исторического прошлого: древнерусского и казачьего. Это подлинный «орган Русской славы»: он поёт Киеву «удивительную песнь о славных днях его юности», о битвах, красных девах, иноках. Но в эту могучую песнь вдруг вплетается голос «мирного рыбака», качающегося на волнах в «утлом своём челноке». Поёт рыбак «про буйные дни Гет­манщины, как резались ляхи с ватагой казаков, и с крымцами билась Сеча, а там по степям гайдамаки ходили!».

Такой синтетический образ Днепра отражает и русский взгляд на Малороссию в целом. В главных чертах этот об­раз традиционен. Русь здесь — основа, неизменное, и пото­му неслучайно она сравнивается с «вечной» рекой; а казац­кая Украина — это новое напластование и потому менее основательное, менее прочное. Недаром её олицетворяет мирный рыбак на «утлом челноке», плывущий по этой веч­ной реке — основанию. И её история, её песнь — уже тоже в прошлом.

И столь же традиционно для русского восприятия раз­несение этих исторических периодов. «Какие две, раздви­нутые веками эпохи сливаются здесь в один голос рыбаря и реки, какой хаос событий и воспоминаний», — пишет Муравьёв (выделено мной. — А. М.). Но несомненно здесь и новое. То, что эти две эпохи оказались слиты в одном го­лосе, звучащем «под одним серебряным покровом лунной ночи, в виду... древних святилищ» Киева[218]. И здесь чув­ствуется несомненное влияние Гоголя: и в том, что образ Днепра оказался связан с казаками и недавней историей края, и в почти прямых отсылках к гоголевской поэтике днепровских пейзажей.

В описании рек Гоголем (помимо Днепра, это Псёл, Голтва, а также мельком упомянутый, но близкий ему по семейной истории Днестр, по которому быстро несётся «гордый гоголь»[219]) древний пласт истории, а также тандем Днепр — Киев как место действия далёких предков не при­сутствует. Днепр (или тот же Псёл) для него — это реаль­ная река, но увиденная через призму личности автора и на­строения его героев. Вот почему так много в его описании поэтических приёмов: гипербол, аллегорий, делающих об­раз рек романтическим.

«Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зелёные леса! Горы те — не горы: по­дошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое небо. Те луга — не луга: то зелёный пояс, перепоясавший посередине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц»[220].

А вот уже не такое образное, скорее, чисто географиче­ское описание в духе путевых заметок, но оттого не менее поэтическое. «В воздухе вдруг захолодело: они почувство­вали близость Днепра. Вот он сверкает вдали и тёмною полосою отделился от горизонта. Он веял холодными вол­нами и расстилался ближе, ближе и, наконец, обхватил по­ловину всей поверхности земли. Это было то место Дне­пра, где он, дотоле спёртый порогами, брал наконец своё и шумел, как море, разлившись по воле, где брошенные в средину его острова вытесняли его ещё далее из берегов и волны его стлались широко по земле, не встречая ни уте­сов, ни возвышений»[221]. Таким открывается Днепр Тарасу Бульбе и его сыновьям, когда они прибывают в Сечь.

И опять же здесь виден сам Гоголь. «По одному тону описания, по благоговению и восторгу, с каким Гоголь любуется Днепром, можно угадать, что эта река, которой, по словам его, нет равной в мире, — не чужая ему, но течёт через его родину», — так передавал своё впечатление от го­голевских строк философ и литературный критик Х1Х века Н. Н. Страхов[222].

Вот они, благоговение и восторг: «Чуден Днепр при ти­хой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чу­дится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зер­кальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибережным лесам ярко отсветиться в водах. Зеле­нокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбу­ются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и привет­ствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не сме­ют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра! Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при тёплой лет­ней ночи, когда всё засыпает — и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотря­сает ризу. От ризы сыплются звёзды. Звёзды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в тёмном лоне своём. Ни одна не убежит от него; раз­ве погаснет на небе. Чёрный лес, унизанный спящими воро­нами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею — напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий, ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня, виден за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око. Не­жась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, даёт он по себе серебряную струю; и она вспыхивает, будто поло­са дамасской сабли; а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! Когда же пойдут гора­ми по небу синие тучи, чёрный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и пла­чут, и заливаются вдали. Дико чернеют промеж ратующи­ми волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьётся об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, при­стающая лодка»[223].

Не с натуры писал Гоголь эти строки. Не видел, как сы­пались в Днепр звёзды и гляделись в его зеркальную гладь полевые цветы. Но с такой художественной достоверностью описана им эта величественная река, что как будто видит­ся и широкий разлив Днепра, когда вырывается он из ка­менного плена порогов, и дрожащая в его водах бархатная звёздная ночь, и волны-молоты, тяжело бьющие о берег, когда «рассердится старый Днепр» и «глотает, как мух, лю­дей». И эта достоверность помогает прочувствовать силу и размах этой земли, в которой как бы отложилась её душа, могущая быть и безмятежно-спокойной, и лирической, и грозно-свирепой — как само её прошлое.

Днепр для Гоголя — это и место действия истории, толь­ко уже не древней, а казачьей. По нему плывёт на челне Данило Бурульбаш с товарищами из «Страшной мести»; по нему спускаются к Чёрному морю для набегов на турец­кий берег запорожцы из «Тараса Бульбы»; там, где несёт он свои воды, бьются казаки с ляхами за православную Рус­скую землю. «Страшная месть», где и описан Днепр, стоит несколько особняком от остальных сочинений «Вечеров» — и по жанру, и по тематике. Но особенно она интересна тем, что именно в ней чётче всего отразились представления о пространственных очертаниях Малороссии и сопредель­ных с ней земель (в ХХ веке составивших Украину) и само­го Гоголя, и той среды, из которой он вышел. А через его творчество — в немалой степени и российского общества.