Декабризм был явлением неоднородным, его предста­вители придерживались разных, порой заметно отлича­ющихся взглядов на будущее России, и в том числе на её территориальное устройство и национальный вопрос. Так, по «Русской Правде» П. И. Пестеля, России надлежало быть унитарным и строго централизованным государством, в котором все народности и племена «к общей пользе» долж­ны быть слиты в один народ («чтобы все были Русские») с единым для всех русским языком, законами и «образом мыслей». То есть в национальном вопросе предполагалось пойти по французскому пути. «Конституция» Н. М. Му­равьёва больше ориентировалась на американский путь и предполагала создание в России федерации — но не на­циональной, а чисто территориальной, к тому же достаточ­но прочной[146]. Но главное, что декабристы стремились соз­дать из русских подданных русскую гражданскую нацию, а под «русскими» понимали не одних великороссов.

«Коренной народ Русский есть племя славянское», говоря­щее на одном русском языке, значилось в «Русской Правде». Состоял он из нескольких «разрядов» со своими местными наречиями. В их числе «россияне» («руссы»), иными слова­ми, великороссы; «малороссияне» (жители двух губерний левобережной Малороссии); «украинцы» (то есть население Слободской Украины — Харьковской и части Курской гу­берний); «руснаки» (жители трёх правобережных южнорус­ских губерний); и «белорусцы» (Витебская и Могилёвская губернии). В число русских племён входили также казаки, причём особо подчёркивалось, что они «от прочих росси­ян» отличаются «не столько происхождением своим», сколь­ко особым образом жизни. На некоторые различия между «разрядами, Коренной Русский народ составляющими», де­кабристы смотрели как на естественную черту любого боль­шого народа («нет того большого Народа, которого бы язык не имел различных наречий»), считали их несущественны­ми и исходили из того, что они должны исчезнуть («быть слиты в одну общую форму»). Слияние должно было осу­ществляться в том числе на терминологическом уровне: всех их «истинными Россиянами (то есть русскими; тогда эти слова являлись синонимами, даже и теперь при переводе на иностранные языки эти «внутренние» нюансы попросту исчезают. — А. М.) почитать и от сих последних никакими особыми названиями не отделять»[147].

А в государственно-политическом отношении декабристы были патриотами, превыше всего ставя единство России. Ис­ключение делалось для Польши, которой предполагалось пре­доставить самостоятельность (но при этом она должна была оставаться в тесном военно-политическом союзе с Россией). Однако ради решения «польского вопроса» и объединения усилий с польскими тайными обществами против обще­го врага — самодержавной системы, и частично испытывая идейное воздействие с их стороны, некоторые представите­ли декабристских организаций были готовы пойти возрож­дённой Польше на уступки и передать ей часть тех земель, что Россия приобрела у неё по разделам. Так, М. П. Бестужев- Рюмин на допросе показывал, что некоторые члены Южного общества были согласны «области недовольно обрусевшия» и потому «душевно» слабо привязанные к России «возвратить Польше», и в их числе «губернию Гродненскую, часть Вилен­ской, Минской и Волынской». Об этом же прямо указывалось и в «Русской Правде». О том, что в декабристских кругах рас­сматривали возможность передачи полякам Литвы, Подолья и Волыни, упоминал и Рылеев (подчёркивая при этом своё ка­тегорическое несогласие с подобными планами)[148].

Очевидно, что планы эти были продиктованы прежде всего политическими расчётами. Приди декабристы к вла­сти — и ещё неизвестно, получили ли бы поляки что-нибудь из обещанных им территорий. Кстати, переговоры с поль­скими обществами закончились ничем — по большей ча­сти по вине поляков, но в немалой степени ещё и потому, что планы передачи полякам российских земель встрети­ли сопротивление в самой декабристской среде. Но в то же время не стоит сбрасывать со счетов и тот момент, что эмо­циональная привязка к этим «недовольно обрусевшим» землям как к «своим» и «русским» не всегда и не у всех была уж очень прочной.

Собственно, подобное восприятие этих земель и даже планы территориального укрупнения за их счёт Царства Польского имелись не только среди части оппозиционе­ров. В 1818 году сам император Александр I дал понять, что не исключает возможности передачи Польше (во имя завоевания доверия и преданности польской аристократии и шляхты) некоторых западных территорий, присоединён­ных к России при Екатерине II[149]. Декабрист Иван Якушкин указывал, что его товарищи встретили это известие с воз­мущением. Кондратий Рылеев пенял российским властям, что за тридцать лет (это говорилось во время следствия, в 1826 году) они не сделали ничего, чтобы «нравственно присоединить» эти земли к России, и называл «великой погрешностью» наименование их в официальных актах «польскими или вновь присоединёнными от Польши»[150].

Как легко убедиться из свидетельств Якушкина и Ры­леева, наряду с «космополитическо-полонофильским» и «неповоротливо-бюрократическим» отношением к запад­ным землям, распространённым, главным образом, в рос­сийской властной среде, в русском обществе всё крепче начинала проявляться и другая тенденция. Эти террито­рии рассматривались как древние русские земли, невзирая даже на их польский облик и потому пока довольно слабую эмоциональную привязанность к ним. Иван Долгорукий, очень живо демонстрируя следы польского присутствия на Правобережье, тем не менее нисколько не колеблясь, называет Киевскую губернию «самой древней российской провинцией»[151].

На планы Александра I откликнулся и политический антагонист декабристов Н. Карамзин. В своём «Мнении русского гражданина» (1819 г.) он от лица русских (есте­ственно, прежде всего дворянства) убеждал царя не по­такать полякам и не совершать этого шага, объясняя, что «никогда поляки... не будут нам ни искренними бра­тьями, ни верными союзниками». Карамзин прямым тек­стом говорил Александру, что пойдя на «разделы самой России», он может потерять доверие современников и по­томков. «Вас бы мы, русские, не извинили», — пишет он. И слова эти, сказанные, без сомнения, со всем почтением верного подданного к своему государю, тем не менее могли помочь Александру «вспомнить» события не столь уж дав­ние. А именно «внезапную» кончину его отца, императора Павла I, также «утратившего любовь» (хоть и по другим причинам) своих привилегированных подданных.

«Белоруссия, Волыния, Подолия, вместе с Галицией, были некогда коренным достоянием России», — доказывал свою точку зрения Карамзин, прибегая к аргументам историче­ского и династического характера. «Если Вы отдадите их, то у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска, ибо они также долго принадлежали враждебной Литве». Это ве­ликодушие вредно для России — убеждал он царя[152].

Сходным образом мыслили и декабристы. Например, Рылеев был уверен, что «границы Польши собственно начинаются там, где кончатся наречия малороссийское и руськое (то есть область проживания галицких руси­нов. — А. М.) или по-польски хлопское; где же большая часть народа говорит упомянутыми наречиями и испове­дуют греко-российскую или униатскую религии, там Русь, древнее достояние наше»[153]. Тем самым к исторической ар­гументации, изложенной Карамзиным, он добавлял ещё эт­ническую и религиозную.

Образ Правобережных земель как отторгнутых от Руси- России иноземным врагом, как политического и нацио­нального пограничья на десятки лет стал центральным в русском сознании.