На восприятие прошлого также оказывала влияние пришедшая из Европы интеллектуальная мода и социаль­но-политические стереотипы той поры, что особенно было характерно для декабриста Рылеева и людей, близких ему по взглядам. Идеи свободы и борьбы с несправедливо­стью (берущейся в обществе во многом из-за отсутствия этой самой свободы), неприятие деспотизма (под которым понималось самодержавие) и мотивы тираноборчества, идущие в русской общественной мысли ещё от А. Н. Ра­дищева, в начале XIX века были широко распространены в российском дворянстве, особенно среди молодёжи. От­дал им дань даже сторонник самодержавного устройства Карамзин, проецируя эти идеи на эпоху и личность Ивана Грозного, который, согласно данным интеллектуальным установкам, как раз и стал олицетворением деспотизма и тирании.

Поэтому в прошлых веках эти люди в первую очередь ис­кали подтверждения своим гражданским и даже республи­канским идеалам и примеры жертвенной борьбы за них, а задачу истории видели в том, чтобы мобилизовать обще­ство и «гражданина» на борьбу с социальным злом[143]. От­сюда внимание не только к гражданским образцам антич­ных Греции и Рима, но и к реальным или полулегендарным героям отечественной истории, которые подходили бы под эту, с одной стороны, идеологию, с другой — интеллек­туальную моду.

Отсюда неслучаен интерес к такому сюжету, как восста­ние легендарного Вадима Новгородского, у истоков кото­рого стояли ещё Екатерина II (написавшая драматическую хронику «Из жизни Рюрика», 1786 г.) и её оппонент, поэт Я. Б. Княжнин (автор трагедии «Вадим Новгородский», 1789 г.), и к которому обращались и Пушкин, и декабри­сты[144]. Этот легендарный сюжет рассматривался в контек­сте противостояния двух непримиримых, как полагали, начал отечественной истории: самодержавного, олицетво­ряемого Рюриком, и «гражданско-вольнолюбивого», во­площением которого представал восставший против него Вадим Храбрый.

Этой же конъюнктурно-политической причиной во многом объяснялось повышенное внимание к древнему Новгороду вообще. В его вечевом устройстве хотели ви­деть воплощение древних «свобод» и республиканских устоев, павших жертвой «тирании» — московского само­державия. И хотя средневековая новгородская реальность была далека от революционных идеалов конца XVIII века («свободы, равенства и братства»), а лежащий в основе новгородской системы власти олигархический принцип вряд ли был чем-то лучше самодержавного московского, «новгородский миф» надолго войдёт в сознание оппози­ционно настроенных кругов российского общества. Нов­город становился своеобразным символом проблем дня сегодняшнего. И никто всерьёз не задавался вопросом, а какой бы оказалась судьба России и даже самого Нов­города, не окажись он в Российском государстве, и остал­ся бы он тогда русским по культуре и «национальности» вообще.

Имел этот миф и ещё одну черту, поначалу практиче­ски неприметную, но со временем становившуюся всё бо­лее отчётливой на общем фоне российской политической действительности. Идея политической «свободы» была настолько сладкозвучна, а неприятие «тирании» — так ве­лико, что в историческом противоборстве Москвы и Нов­города люди либеральных и левореволюционных взглядов симпатизировали именно Новгороду. Но если для дека­бристов, как ярких патриотов-государственников и даже русских националистов, это означало лишь преимущество новгородского строя перед московским и особенно совре­менным им петербургским, то для последующих поколений участников российского «освободительного движения» социально-политические идеалы нередко оказывались важнее всего прочего, в том числе идеи государственного объединения русских земель.

Фактически, оппозиционно настроенные представи­тели российского общества (конечно, далеко не все, но всё же многие) во имя своих политических идей были готовы пожертвовать единством страны. Пускай пока не напрямую, а лишь виртуально, применительно к исто­рическому прошлому. Но один раз заявив о себе, эта тенденция никуда не исчезала и со временем из зыбкой области истории переместилась в современность, прое­цируясь уже не на древний Новгород, а на вполне реаль­ные регионы, «страдающие от тирании». И прежде всего на Малороссию-Украину.

Вслед за вечевым Новгородом, примерно с 1840-х годов аналогичный образ — воплощения духа свободы и укра­инской независимости, поглощённых «московской деспо­тией», — начнёт применяться в отношении казачьей эпохи и Запорожской Сечи. И опять-таки, вопреки тому, что та­кой их образ был весьма далёк от реальности казатчины и нравов Запорожья. Творился новый миф не без участия всё той же оппозиционной российской общественности, но главным образом усилиями адептов украинского дви­жения. И, конечно же, при идейном воздействии польских идеологов украинофильства.

Такой идеализированный, героизированный и романти­зированный образ казачьих времён сложился и в малорос­сийском, и в русском обществе во многом благодаря одно­му анонимному сочинению — «Истории Русов, или Малой России». По своим целям и содержанию эту «Историю» справедливо назвать политическим памфлетом. Она пре­следовала вполне конкретные местнические цели: под­твердить права малороссийского дворянства на политиче­ское и экономическое господство в крае и обосновать саму законность своих притязаний на власть. Для этого каза­чество (то есть та социальная среда, из которой эта пра­вящая группа и вышла) преподносилось как изначально благородное сословие, издревле правившее Южной Русью. Исходя из этой посылки, анонимные авторы и заказчики памфлета трактовали взаимоотношения «казачьего со­словия» и российских властей, действия которых изобра­жались в чёрном цвете, если только хоть в чём-то ставили под сомнение право казачьей верхушки распоряжаться краем[145]. Нельзя исключать и того, что появление «Исто­рии Русов» было вызвано также причинами, имевшими общую с декабризмом основу. Но в любом случае, для того чтобы изложенные в ней идеи легче усваивались и не вы­зывали подозрений в политической пропаганде, они были облечены в форму исторического сочинения.

Написанная в начале XIX века и впервые изданная лишь в 1846 году «История Русов» несколько десятилетий рас­пространялась в списках и оказала сильное влияние на рос­сийскую читающую публику. К ней долгое время относи­лись как к серьёзному сочинению по истории Малороссии и принимали на веру всё, что там говорилось. Лишь позднее, по мере накопления фактических знаний, была доказана историческая несостоятельность «Истории Русов» и уста­новлено, что она полна искажений, фальшивых свидетельств и легенд (при помощи которых и обосновались те цели, ради которых этот памфлет и был написан). Однако за прошед­шее время созданный ею образ «казачьей Украины» как цар­ства свободы и казачества как соли этой земли и борца за её права, равно как и оценки исторического прошлого Мало­россии и её взаимоотношений с Россией, уже были усвоены. В дальнейшем этот образ использовался разными нацио­нальными и политическими течениями, действовавшими в Малороссии. Но благодаря своему изначальному мировоз­зрению, в наибольшей степени он был востребован украин­ским движением и использован при формировании именно украинской идентичности (в середине — второй половине XIX и даже в начале XX века).

Оказала «История Русов» влияние и на умонастроения людей декабристского круга (а по одной из версий, она сама происходила из этой среды), и в первую очередь на твор­чество его ярчайшего представителя К. Рылеева. На при­мере его трактовки взаимоотношений «казачьей Украины» и «Москвы» становилось хорошо видно, как эта неоказачья идеология начала смыкаться с российским оппозицион­ным движением и как в русском обществе (его части) стал складываться тот самый взгляд на Украину как на «угне­тённую царизмом». А взгляд представителей этой части русского общества на малороссийские земли отличала не­кая двойственность, и проявлялось это отчасти в отноше­нии Малороссии, но в основном применительно к террито­риям, лежащим на правом берегу Днепра.