Явление Сатаны, Сфинкса, погребение Венички под лавиной Эринний («вся эта лавина опрокинула меня и погребла под собой…» [с. 118]), встреча с царем Митридатом, втыкающим Веничке сначала в левый, а потом в правый бок свой нож[567], — все это образы агрессивного хаоса. Но что такое апокалипсис, если не возвращение в хаос (эта романтическая трактовка, опосредованная стихотворением Боратынского, как можно видеть, не была чужда и Ерофееву) или прохождение через хаос (в более каноническом понимании)? Апокалиптическое значение приобретает и исчезновение времени: «Да зачем тебе время, Веничка? <…> Был у тебя когда-то небесный рай, узнавал бы время в прошлую пятницу — а теперь небесного рая больше нет, зачем тебе время?.. божество от тебя отвернулось, так зачем тебе узнавать время?» (с. 122). Э. Власов указывает на соотношение между ерофеевским «И звезды падали на крыльцо сельсовета…» (с. 118) с новозаветным описанием второго пришествия: «И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются» (Матф., 24: 29)[568].

Кстати, вписывается в апокалиптический контекст и Петр, которого Веничка недаром называет «камердинером» — так актуализируется тема апостола Петра, охраняющего вход в рай. В этом смысле весьма многозначительным оказывается то, что Петр делает с Веничкой: «подлетел ко мне, рванул меня за волосы, сначала вперед, потом назад, потом опять вперед, и все это с самой отчаянной злобой» (с. 117). Петр и пускает и не пускает Веничку, но при этом не узнает его, называя «бабуленькой». А это тоже знак смерти: то, что Веничку после пропущенных Петушков принимают то за ребенка, то за «милую странницу», то за «товарища старшего лейтенанта», то за «бабуленьку», говорит о его развоплощении. При этом и «старичок с белым-белым лицом» (с. 102), принимающий Веничку за ребенка и за странницу, и Евтюшкин с «поголубевшим от страха лицом» (с. 118), и Петр «с синюшным и злым лицом» (с. 117), как подсказывает цвет их лиц, скорее мертвы, чем живы, — и уж во всяком случае больше ассоциируются со смертью, чем с жизнью.

Весьма показательны в этом контексте и рассуждения Венички о весах в предпоследней главе поэмы: «Они серьезные, они понимают, а я, легковесный, никогда не пойму… Мене, текел, фарес, то есть „ты взвешен на весах и найден легковесным“, то есть текел…» «Есть весы, или нет весов — там мы легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите» (обе цитаты — с. 123). С одной стороны, «мене, текел, фарес» имеет явственный апокалиптический смысл: «мене» означает «исчислил Бог царствие твое и положил конец ему» (Дан., 5: 25). С другой стороны, в библейском контексте «легковесность» — далеко не лучшее из качеств. Декларируемые Веничкой преимущества легковесности отсылают скорее к египетской танатологии, согласно которой сердце покойного взвешивается Гором и Анубис на весах истины, и если сердце это легче истины, то умерший допускается на корабль солнца, плывущий в поля вечного спасения[569].

Одним словом, пропустив Петушки, Веничка в буквальном и метафорическом смысле переживает Конец Света: и как «личный апокалипсис» (И. Сухих[570]), и как смерть мирового порядка (сколь угодно условного и уж точно идеального), вытесняемого и поглощаемого эсхатологическим хаосом. Именно эта атмосфера порождает, а вернее, кристаллизуется в убийцах Венички. Но кто они и почему убивают героя?

Гениальность «Москвы — Петушков», пожалуй, состоит в том, что перед нами единственный в своем роде метафизический (или постметафизический?) детектив. Читателю предоставлен труп героя (или автора?), и от разгадки этого убийства зависит понимание как всей поэмы, так и стоящего за ней философского эксперимента. Недаром Ерофеев вполне сознательно возбуждает ассоциации с другим знаменитым метафизическим детективом — «Царем Эдипом» Софокла. Перед Веничкой появляется Сфинкс: «там в Петушках, — чего? моровая язва? Там кто-то вышел замуж за собственную дочь, и ты…? — Там хуже, чем дочь и язва» (с. 107).

Однако, как ни странно, несмотря на обилие интерпретаций поэмы, центральный для детектива вопрос: кто убил Веничку Ерофеева? — остается открытым. Даже если считать убийство Венички чистым всплеском абсурдистской агрессии — то необходимо понять, какие именно силы порождают эту агрессию. Обратим внимание и на то, что сам герой сообщает, что точно знает своих убийц: «Я сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо» (с. 124).

Без ответа на этот вопрос не обходится ни одна интерпретация «Москвы — Петушков», однако все существующие версии опираются лишь на некоторые характеристики убийц и полностью отбрасывают другие.

Так, предположение о том, что четверка убийц — это Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин, — подкрепляется ссылками на то, что у убийц «совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического» (с. 124), а также фразой: «Где, в каких газетах я видел эти рожи?» (с. 125). Немаловажную роль в этой версии также играет соседство места убийства Венички с Кремлем.

«Что-то классическое», но уже без ссылок на фразу о газетах воспринимается как указание на четверку римских легионеров, распявших Христа. На легионеров намекает и фраза об апостоле Петре: «грелся у костра вместе с этими»[571]. Апокалиптическая атмосфера вызывает в памяти и четырех всадников из Откровения Иоанна Богослова[572]. Отмечены исследователями и частые повторения четверки антагонистов в поэме (собутыльники по бригаде, соседи по комнате в общежитии и т. п.) — что делает убийц воплощением агрессивной социальности[573].

Последняя, пожалуй, самая оригинальная версия связана с выделенностью четвертого убийцы: «А четвертый был похож… впрочем, я потом скажу, на кого он был похож» (с. 124). Как считают В. И. Тюпа и Е. И. Ляхова, «это не кто иной, как не дождавшийся отцовских орехов (т. е. присоединившийся к сонму ангелов) младенец» (с. 39).

Однако, как уже было сказано, эти гипотезы не выдерживают проверки всеми имеющимися в поэме характеристиками убийц Венички. Если это классики марксизма-ленинизма, то почему они греются у костра вместе с Петром? Если всадники Апокалипсиса, то где же их кони и почему они плохо бегают? Версия о материализованной социальности явно не согласуется с тем, что Веничка сразу узнал своих убийц. Если один из убийц — младенец, а остальные, по-видимому, ангелы, то, во-первых, как вписывается в эту версию фраза о газетах? А во-вторых, почему Веничка молит о помощи ангелов («Ангелы небесные! они поднимаются! что мне делать? что мне сейчас делать, чтобы не умереть?» [с. 127]), если они же его и убивают? В-третьих, вряд ли к младенцу может подойти еще одна характеристика четвертого убийцы: «с самым свирепым и классическим профилем» (с. 128). Наконец, ни в одну из этих версий не вписывается последнее, перед самым убийством, явление этих персонажей, поднимающихся по лестнице почему-то босыми и держащими свою обувь в руках. Этот способ передвижения рассказчик пытается объяснить практическими соображениями: «чтобы не шуметь в подъезде? чтобы незаметнее ко мне подкрасться?» (с. 128). Но отчего же Веничка так акцентирует свое удивление, отчего же «вот это удивление» оказывается его последним воспоминанием — непосредственно перед «густой красной буквой „Ю“»?

Оттолкнемся от наименее противоречивой (хотя и не отвечающей на наши вопросы) гипотезы Э. Власова, связывающего убийц Венички с четырьмя животными, находящимися у трона Господа в новозаветном Откровении Иоанна Богослова[574]. Э. Власов, по-видимому, имеет в виду следующий фрагмент: «И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (Откр., 4: 7–8). Из комментария Э. Власова, впрочем, совершенно неясно, чем, кроме числа «четыре», эти животные, окружающие трон Господний, подобны убийцам Венички.