В 1943 году дочь Генриха Гофмана Генриетта (Хенни), маленький солнечный лучик (Sonnenschein), которую Гитлер обожал, когда она была ребенком, справила тридцатилетие и вышла замуж за Бальдура фон Шираха, бывшего лидера гитлерюгенда, получившего к тому времени пост гауляйтера Вены. Частая гостья в Бергхофе, она как-то приехала туда на выходные вскоре после своего путешествия по Голландии. Она описала Гитлеру инцидент, которому — не веря глазам своим — стала свидетельницей на главном вокзале Амстердама:

Ева Браун, должно быть, слышала этот разговор — на подобных неформальных ужинах в кругу доверенных друзей она всегда сидела рядом с Гитлером, — но, как и все остальные, промолчала. Траудль Юнге в своей версии эпизода добавляет: «Воцарилась мучительная тишина. Вскоре Гитлер встал, попрощался и ушел к себе наверх. На следующий день фрау фон Ширах вернулась в Вену, и об инциденте больше не упоминали. По всей видимости, она превысила свои полномочия и не выполнила свой долг гостьи, состоявший в развлечении фюрера».

Генриетта и ее муж порой проявляли смелость и прямоту. Как-то раз или, возможно, тогда же — 24 июня 1943 года, если верить адъютанту Гитлера, сравнительно честному и порядочному Николаусу фон Белову, — Бальдур фон Ширах настаивал, что нужно найти способ поскорее закончить войну. «Гитлера вывел из себя этот разговор с Ширахом, — писал фон Белов, — и он ясно дал понять, что не желает больше иметь с ним дела. И действительно, это была их последняя встреча».

Шпеер, не присутствовавший при ссоре, отметил, что после нее воцарилась гнетущая атмосфера: «Все ходили чернее тучи, потому что каждый из нас очень переживал за Гитлера. На «Горе» существовало правило: не заговаривать о неприятном, оберегая его короткие часы отдыха». Инцидент примечателен как потрясением Генриетты, когда она воочию увидела бедственное положение евреев, так и ее предположением, что Гитлеру ничего об этом не известно. Очевидно, впоследствии он отлучил ее от Бергхофа, так как о дальнейших визитах упоминаний не сохранилось. Гость, нарушающий бережно поддерживаемую иллюзию уютного покоя, становился нежелателен. Преступивших неписаные правила более не приглашали.

Смутные подозрения женщин на «Горе» разжигались такими редкими эпизодами, как протест фон Ширахов, но затем быстро угасали. Ева, не имевшая твердых оснований для своих страхов — если страхи вообще были, — не собиралась отталкивать мужчину, которого любила всю жизнь, из-за каких-то неясных тревог. Она часто жаловалась: «Все-то от меня скрывают. Я понятия не имею, что происходит». Она старалась не придавать значения кошмарам, мучившим ее по ночам, — предзнаменованиям смерти Гитлера, а не картинам массовых убийств. Я спросила ее кузину Гертрауд Вейскер, правда ли, что Ева ни сном ни духом не ведала о преследовании евреев, и она ответила: «Ну, мы не знали о концлагерях. Нет. Но мы знали, что что-то не так, поскольку многие наши друзья, евреи, переезжали в Америку. Да и Der Stürmer, экстремистская национал-социалистическая газета, продавалась на каждом углу». Все знали что-то, но очень немногие знали, что именно. Это не значит, что Ева знала правду или больше правды, чем другие, но, возможно, она предпочла не знать. Такую «страусиную политику» католическая церковь, чьи этику и верования — вместо принципов BDM — Ева впитывала с раннего детства, почитала за грех и осуждала.

Гертрауд Вейскер считает, что Еву подло оклеветали, и убеждена в ее врожденной доброте. Вспоминая о последних месяцах жизни Евы, она рассуждает:

Но что представляла собой реальность? Гертрауд настойчиво утверждает, что Ева не была антисемиткой, как и вся ее семья, за исключением Фритца, и никогда не вступала в нацистскую партию.

Тут, как я в итоге выяснила, она права. Как ни трудно в это поверить, Ева не являлась членом — а тем более пламенной последовательницей — возглавляемой Гитлером партии. Я подозревала нечто подобное (это бы просто не вязалось с ее характером и желанием Гитлера держать ее подальше от любого рода политических дел), но в феврале 2005 года я нашла доказательство в Hermann Historica, авторитетном аукционном доме Мюнхена, специализирующемся на военных реликвиях. Я провела все утро за арендованным столом в окружении древних мечей, заржавевших шлемов, штыков и униформ (по большей части периода Веймарской республики), а также широкого ассортимента предметов времен Третьего рейха, ожидающих своей очереди на продажу, листая каталоги Hermann Historica c 1980 по 2004 год. После многочасовых поисков и нескольких чашек крепкого кофе, нацеженного из автомата в углу вестибюля для восстановления ослабевающей сосредоточенности, я наткнулась на свое доказательство. Лот № 4549 на аукционе, состоявшемся 10–11 ноября 1989 года, был надписан: Mit der Verleihung des Parteiabzeichens an Eva Braun, folgte Adolf Hitler seine Gepflogenheit, Persönlichkeiten die seine besondere Wertschätzen besassen, auch dann in dieser Form auszuzeichnen, wenn dies nicht Parteimitglieder waren. Переводится это примерно так: «Награждая партийным значком Еву Браун, Адольф Гитлер следовал своему обыкновению выделять таким образом лиц, заслуживших его особое расположение, даже если оные лица не являлись членами партии».

Предмет, на первый взгляд непримечательный: круглый золотой медальон в 18 карат с ее инициалами ЕВ и надписью, выгравированной на обратной стороне — когда и кем, определить невозможно. На нем нет даты, но надпись явно означает, что фюрер не возражал, что его любовница не состоит в партии, и подразумевает, что вступать ее никто не принуждал. Живя в мрачной цитадели нацизма, Ева не была нацисткой. Медальон ушел с молотка за 3200 немецких марок — немалые деньги в 1989 году — и растворился в чьей-то частной коллекции.

Никого нельзя обвинять в том, что он не боролся за дело, к которому не был причастен или о котором ничего не знал. За неимением доказательств мы никогда точно не выясним степень осведомленности Евы, Траудль Юнге и прочих женщин Бергхофа. Если Ева ничего не знала о Черных Событиях, то нельзя отнести ее к числу ни виновных, ни даже сообщников. Хотя можно осудить ее за то, что она не замечала все более откровенных гонений и никак не реагировала на них. Допустим, она знала что-то — пусть мало, пусть смутно, — что она могла сделать в знак протеста? Единственным вариантом для нее было оставить Гитлера, но с 1931 года ее жизнь сошлась на нем клином, и уйти не представлялось возможным. Легко говорить, как бы ей следовало поступить. Однако у нее — как и у Сони Сатклифф (в Британии), жены Йоркширского Потрошителя, как и у Примроуз Шипмен, жены доктора Гарольда Шипмена, намеренно погубившего десятки пожилых пациентов, — не было выбора.