Жизнь с Евой и Гретль в их маленьком домике № 12 на Вассербургерштрассе в пригороде Богенхаузен протекала тихо, мирно — настоящая идиллия. Мои одноклассники еще были слишком малы, чтобы идти добровольцами на фронт. Мой мир находился в гармонии, и я могла от души наслаждаться обществом кузин, которыми всегда восхищалась. Мы, три молодые девушки, интересовались тем же, чем интересуются девчонки во всем мире: кинофильмами, модой, музыкой и танцами. Еве особенно нравилась чечетка, здесь ей не было равных. Мы менялись одеждой — то есть они давали мне свои платья, невзирая на мои протесты, — и я по-настоящему узнала и полюбила обеих, особенно необыкновенно чуткую Еву.
Очевидно, Гертрауд приходила в восторг от новых изящных вещиц и вовсе не считала, что до нее снисходят. Она нуждалась в житейских советах, которые давали ей кузины.
Как-то мы примеряли одежду, и Ева предложила мне одно платье, но я категорически отказалась.
«Не надо мне ничего нового, — сказала я. — Не хочу даже мерить».
Мое поведение привело их в недоумение, и в конце концов я расплакалась. Они усадили меня на кровать, бросились обнимать и утешать. Все еще в слезах, я сняла платье. На мне был бюстгальтер, больше похожий на орудие пыток, чем на белье для подростка. Корсет делал меня совершенно плоской.
Обе мои кузины пришли в ужас. Они поняли, чего я стыжусь и почему плачу, выкинули это орудие пыток на помойку и тут же потащили меня в австрийский магазин белья «Пальмерс», чтобы приобрести мне все необходимое. Они очень деликатно пытались выяснить, почему я так перетянута там, где, как справедливо заметила Гретль, у меня еще ничего нет, кроме «маленьких бутончиков». Дело в том, что я занималась физкультурой в школе для мальчиков. Не могла же я там бегать, потрясая формами. Когда мама забирала меня через четыре недели, Ева твердо поговорила с ней и настояла, чтобы мне полностью обновили гардероб.
Она научила меня не стесняться своей женственности и находить в ней удовольствие, особенно ввиду моего ярко выраженного и скорее мужского интереса к науке. (По моим представлениям, наука была исключительно мужским занятием.) Я многим ей обязана и очень благодарна. Она поддержала меня в важный момент жизни, интуитивно угадывая потребности своей младшей кузины. Она показала мне совершенно иной мир, такой далекий от мира горластых мальчишек, которым я подражала в школе, — мир ласки и терпимости. За четыре недели она превратила меня в женщину, не стыдящуюся своего пола. Я не увидела и следа того «рассадника порока», который воображал себе мой отец, — ни в Мюнхене, ни четыре года спустя в Бергхофе.
Она стала любовницей Гитлера, чтобы сбежать от семьи. В конце концов, ее родители соблазнились зарубежными отпусками и приглашениями в Бергхоф и смирились с ее положением. С Гитлером ей становилось все труднее и труднее, но Ева, как правило, умела игнорировать или подавлять собственные переживания.
Семья, основанная Францем-Паулем и Йозефой Кронбургер, была пропитана католическими традициями и мещанскими привычками, многие из которых — как бы странно это ни казалось — Ева привезла с собой в Бергхоф. Они с матерью продолжали мечтать, что в один прекрасный день Гитлер женится на ней и подарит ей ребенка. Когда закончится война. Эту иллюзию питали все без исключения, особенно когда людям приходилось месяцами бороться с возрастающей тревогой: все будет хорошо, когда закончится война.
Моя мать лелеяла ту же хрупкую надежду. В 1940–1941 гг. бомбы сеяли смерть и разрушения в Лондоне, и мой отец отправил ее в эвакуацию вместе со мной, их первой дочерью, рожденной в ту неделю, когда Германия напала на Данию и Норвегию. Мне было около года, когда нас послали к пожилой родственнице под Тедворт, к югу от Лондона. Тогда это была утопающая в зелени сельская местность, где моя мать-немка стала объектом насмешек и предвзятого отношения со стороны тетушки, ее чопорных буржуазных соседей и даже ее поварихи. Бедная юная Дита Хелпс, привезенная в чужую страну, оставшаяся без поддержки мужа и своей семьи, не умеющая прилично говорить по-английски, вне себя от тревоги за мать и сестер в Гамбурге, должно быть, ужасно страдала. Ей разрешалось отправлять и получать по одному письму из двадцати пяти слов в месяц, но без фотографий. Таким образом, она вынуждена была выбирать: писать матери (ютящейся в тесной квартирке с моей тетушкой Трудль, ее младшей и еще не замужней дочерью, и двумя сестрами, моими двоюродными бабушками) или отцу. Как и следовало ожидать, она предпочитала первое. В неведении и изоляции, всеми презираемая и одинокая, она могла общаться только со мной. Мама много плакала. И Ева тоже. В Бергхофе ее окружало множество людей, но она страдала от разлуки с Гитлером. У мамы, разлученной с любимым мужем, по крайней мере, была маленькая дочка в утешение.
Десятого мая 1940 года, девять месяцев спустя после объявления войны, Германия предприняла решительное наступление на Бельгию и Голландию. Долго оттягиваемая настоящая война началась. В тот же день Черчилль получил пост премьер-министра Великобритании. 14 июня немецкие войска вступили в Париж, а ранним утром 23 числа Гитлер отправился на экскурсию по городу, осматривая достопримечательности. Его фотографировали у Триумфальной арки, возле Эйфелевой башни со Шпеером (приехавшим набираться идей для будущей грандиозной архитектуры Третьего рейха) и группой доблестных немецких офицеров. Серьезный и величественный, он стоял перед Домом инвалидов, в котором находится могила Наполеона. Это делалось в основном напоказ. Ему очень хотелось посетить парижскую Оперу, но официально документировалась только одна сторона его жизни — в качестве фюрера, и всегда с учетом пропагандистской выгоды. Гитлер совершил короткую поездку по только что завоеванной Франции, взяв с собой старого друга и бывшего сержанта Макса Амана — балагура, вечно его смешившего, — и сфотографировался перед зданием, где квартировал солдатом в 1916 году.
Около шестидесяти тысяч гражданских лиц, по большей части жителей Лондона, погибли от вражеского огня, многие — в битве за Британию с 8 августа по 31 октября 1940 года. Сражение началось, когда Гитлер приказал Люфтваффе уничтожить RAF[27] и сломить сопротивление Британии — в частности, Лондона — в качестве подготовки к вторжению. Задачу доверили рейхсмаршалу Герингу, командующему Люфтваффе. У него были превосходные пилоты, но на немецких истребителях с ограниченной дальностью полета, без поддержки тяжелых бомбардировщиков и точных разведданных, им не удалось захватить воздушное пространство. Вторжение так и не состоялось. Люфтваффе потеряла сотни бомбардировщиков вместе с экипажами. С 8 по 18 августа Геринг принес в жертву 697 самолетов, причем 180 из них — за один день, злополучное 15 августа 1940 года. «Это самый роскошный бардак, в котором я когда-либо участвовал, — с веселой небрежностью отметил один молодой пилот RAF в своем рапорте после боя. — Вражеские самолеты выглядели чертовски угрожающе». В корпусе истребителей RAF под командованием сэра Хью Доудинга было много немолодых пилотов, тренированных куда хуже, чем летчики Люфтваффе — некоторые были и вовсе необучены, — и они гибли один за другим. Атака RAF на Берлин 25–26 августа повлекла за собой ответные бомбардировки Лондона в сентябре, сначала дневные, потом ночные. Люди выбирались из-под обломков побитыми, но не сломленными. Через несколько недель неустрашимые лондонцы привыкли к бомбежке, и жизнь продолжалась почти обычным чередом. Оборонительные силы Англии оставались почти целыми и неуязвимыми на вид, в то время как боевой дух и самоуверенность «непобедимой» Люфтваффе были заметно поколеблены. Но в конечном счете после восьмидесяти четырех дней непрерывных атак лондонские доки, Ист-Энд и часть Букингемского дворца лежали в руинах, не говоря уже о 23 тысячах убитых, 32 тысячах раненых, а также тысячах поврежденных или разрушенных зданий. И это несмотря на защиту «Харрикейнов» и «Спитфайров». В ходе битвы за Британию RAF потеряла 1023 истребителя и как минимум 375 летчиков плюс 358 раненых, иногда безнадежно, часто искалеченных и обезображенных на всю жизнь.
