В сентябре 1937 года Еве позволили присутствовать на нюрнбергском съезде (анонимно, само собой разумеется), и там опять была Юнити Митфорд. На фотографии Юнити хмурится, Анни Брандт тактично сидит между ней и улыбающейся Евой, с другой стороны — Эрна Гофман. Четыре красивые женщины вскакивают на ноги вместе со всеми, воодушевленно машут платками — ничего особенного. Никто не выделял их среди организованного массового ликования. Слушала ли Ева речи, улавливала ли их значение? Или ее больше волновало присутствие Юнити Митфорд, чем грядущие Черные События, на которые намекал фюрер? Или ни то ни другое: просто подружка на футбольном матче с гордостью любовалась, как ее мужчина забивает гол?
Через две недели после визита Виндзоров, 5 ноября 1937 года, на решающем совещании с министром иностранных дел Константином фон Нейратом и высшим офицерским составом армии Гитлер впервые наметил Хоссбахский протокол: соглашение при необходимости развязать войну, чтобы захватить новые территории для обеспечения немцев жизненным пространством — Lebensrаит. Первый удар предполагалось нанести по Австрии и Чехословакии. Планы фюрера неумолимо претворялись в жизнь, пока остальные европейские страны терялись в столь выгодных ему сомнениях. У них практически не оставалось выбора: Гитлера невозможно было ни запугать, ни удержать, ни сломить. Он не допускал даже мысли о компромиссе путем переговоров и не удовольствовался бы меньшим, чем мировое господство. Конечно, этого он своим высоким иностранным гостям не озвучивал.
Весной и летом широкая, украшенная флагами терраса Бергхофа становилась средоточием бурной деятельности. Примерно каждая седьмая фотография Евы снята там: ее друзья отдыхают на шезлонгах с подушками, смотрят вдаль с балюстрады, играют с маленькими детьми или собаками Евы. Терраса была ее приемной, панорама гор — ее обоями. Но несмотря на простор и красоты, она продолжала скучать и мучиться от внутренней неудовлетворенности. Гитлер исполнял ее малейшую прихоть, но при условии, что она и дальше будет соблюдать строжайшее инкогнито. Она получала все, чего ни пожелает, пока соглашалась носить плащ-невидимку поверх своих сказочных одежд и совершенного тела. Она сделалась безымянной, неличностью. Ева Браун отдала свою жизнь Гитлеру, и он ее загубил.
Между 1932 и 1940 годами ее непринужденная легкость и веселый смех уступили место искусственным улыбкам перед камерой. Перемена, должно быть, вызывала недоумение окружающих: она заполучила желанное место любовницы фюрера, так с чего же ей быть несчастной? Бергхоф походил на райские кущи, она купалась в роскоши, и все же ее прежняя жизнерадостность угасла. Ради развлечения и выполнения своей основной задачи быть всегда привлекательной для Гитлера она принялась создавать себе новый имидж. Фюрер не любил перемен и предпочел бы всегда видеть ее в накрахмаленном наряде «дирндль» и без макияжа. Ева считала иначе. Обезличенная, она могла хотя бы наряжать куклу. В 1935 году она попробовала остричь и завить волосы, перекрасившись в пепельную блондинку. Ей это не пошло, она выглядела дешево, как амбициозная старлетка. Ева извлекла из этого урок и никогда больше не прибегала к столь радикальным мерам. Она продолжала менять длину волос и прическу, иногда возвращаясь к своим натуральным светло-каштановым локонам.
С конца двадцатых до середины тридцатых годов моя мать носила короткую стрижку — послевоенный стиль английских взбалмошных девиц, — хотя к 1930 году она уже вышла из моды. Пышные волосы Диты отказывались облегать голову аккуратной шапочкой, как у Луизы Брукс (которой она, возможно, и пыталась подражать), и торчали во все стороны. Мама никогда бы не стала красить волосы, отчасти потому, что считала это вульгарным, но в основном потому, что не настолько заботилась о своей внешности, чтобы идти на такие хлопоты. Потом она отрастила их подлиннее и убирала со лба широкой атласной лентой, повязанной вокруг головы. Ева некоторое время ходила точно так же. Фотографии моей матери — слабый отголосок модных тенденций эпохи, доведенных в облике Евы до совершенства. Они обе предпочитали короткие юбки, выставляющие напоказ ножки, и развевающиеся, кокетливые летние платьица. Только у Евы к середине тридцатых их были дюжины, а у мамы — два или три, в них она позировала для семейных фотографий чуть ли не до конца войны.
К 1938 году Ева Браун стала стройнее и изысканнее, появлялась всегда элегантно одетой и с прекрасным маникюром. Молодая Траудль Хумпс (ее девичья фамилия) впервые посетила Бергхоф в марте 1943 года, через несколько месяцев после поступления в секретариат. Роль Евы в жизни Гитлера оказалась для нее полной неожиданностью. «Ганс Юнге объяснил мне, что она любовница/хозяйка Бергхофа, негласно принятая и признаваемая за таковую здешними гостями». Траудль наивно поражалась утонченности Евы:
Она очень хорошо одевалась и вообще выглядела элегантно. Ее ухоженные волосы были осветлены, а приятное лицо довольно ярко накрашено, но все это с отменным вкусом. Она была невысока ростом, но отлично сложена и умела держать себя. Она прекрасно знала, какая одежда ей идет. Она никогда не разряжалась, знала меру, хотя и носила драгоценные украшения. [Память Траудль сыграла с ней шутку. Ева не носила драгоценностей.]
Ева боялась поправиться и почти ничего не ела, пока Гитлер не начал жаловаться, что от нее остались кожа да кости: «Не могу понять, почему считается, что привлекательная женщина должна быть тощей, как мальчишка. Ведь женщины нравятся нам как раз за то, что у них иные формы. Вот раньше все было по-другому». Худоба и постоянное курение лишили ее кожу здорового юного блеска, а тело — мягких округлостей. Траудль Юнге вспоминала, что, когда она сидела напротив Гитлера, «он посмотрел, как я накладываю себе еду, и сказал: «Вы очень мало едите, дитя мое. Вы и так слишком худенькая!» Она в свою очередь наблюдала за Евой и заметила, как осторожно та ест:
Ничто не могло убедить ее попробовать диету фюрера, хотя сама она заявляла, что у нее слабый желудок, и ела очень мало, только легкую, быстро перевариваемую пищу, и почти не притрагивалась к жирным блюдам. Иногда даже принимала желудочные лекарства после еды. Но когда я познакомилась с ней поближе, то пришла к выводу, что эти ограничения она налагала на себя только ради стройной фигуры. Она терпеть не могла толстых женщин и гордилась тем, что сама такая тоненькая и изящная. Но фюрер все равно дразнил ее: «Когда я впервые тебя встретил, ты была очаровательно пухленькая, а теперь стала почти что костлявая. Женщины всегда говорят, что хотят быть красивыми для своего мужчины, а потом делают все, что в их силах, чтобы не соответствовать его вкусам. Прикидываются, что готовы на любые жертвы, чтобы угодить ему, а сами между тем рабски следуют моде… Женщины хотят только одного — чтобы подружки им завидовали!»
Ева возмущенно протестовала, но в то же время признавалась, что ни за что на свете не желала бы быть хоть чуточку полнее.
На самом деле они оба были помешаны на своей диете. Фюрер был привередливым вегетарианцем и питался в основном свежими овощами, картофельным пюре и макаронными изделиями, завершая каждую трапезу компотом и минеральной водой. После смерти Гели в 1931 году он не притрагивался к мясу, птице, рыбе и даже к яйцам. Он заявлял, что невероятно разборчив, в то время как его любимым блюдом было картофельное пюре, политое льняным маслом, с поджаренным сыром сверху. С подросткового возраста он не употреблял алкоголя, разве что изредка выпивал стакан сладкого белого вина, разведенного водой. Он нанимал диетологов, постоянно изобретающих новые яства в попытках подстегнуть его аппетит. Его последняя и самая любимая повариха Констанце Манциарли поступила к нему на службу в 1944 году в возрасте двадцати четырех лет. Уроженка Инсбрука, она специализировалась на его любимой кухне — венской и баварской — и изо всех сил старалась удовлетворять его прихоти, а также кормить его питательной и разнообразной пищей. Она часами стояла на кухне, с неимоверным усердием сооружая десерты, от которых слюнки текли. Гитлер высоко ценил фрейлейн Манциарли, и тот факт, что она была некрасивой, застенчивой тихоней, ничуть не мешал Еве воображать невесть что, когда повариха обедала наедине с Гитлером, что случалось довольно часто. Гитлер постоянно жаловался на желудочные расстройства, но они были вызваны не пищей, а многочисленными сомнительными лекарствами, которые он принимал в соответствии с предписаниями своего любимого врача.
