В половине десятого утра 21 апреля, всего через несколько часов после окончания ночной бомбардировки, начался еще более интенсивный обстрел Берлина, Отто Гюнше, адъютант Гитлера по СС, доложил, что фюрер в гневе вылетел из своей комнаты с криком: «Это еще что такое? Откуда стреляют?»
Генералу Бургдорфу пришлось объяснить ему, что центр города находится под вражеским огнем.
«Неужели русские так близко?» — ужаснулся Гитлер.
Вечером 22 апреля в бункер прибыла семья Геббельс.
Это было воскресенье. Солнце сияло вовсю, согревая тем нежным весенним теплом, что лелеет ростки новой жизни. Но не многие берлинцы осмелились бы выйти за порог, чтобы прогуляться по Курфюрстендамм или поиграть с детишками там, где прежде красовались парки. О подобных развлечениях и не помышляли. В бункере же никто не чувствовал времени суток, времени года или перемен погоды. Люди сновали по подземным тоннелям из одного удушливого отсека в другой с сознанием, что в любой момент может наступить конец, вот-вот с оглушающими воплями вломятся, размахивая оружием, грубые солдаты, примутся насиловать и убивать. Бункер почти опустел. Остались основной технический персонал и близкие к Гитлеру женщины, идущие, как лунатики, навстречу неизбежному. Только однажды приоткрыла Ева свое истинное душевное состояние. Траудль Юнге вспоминает:
Мы лишились обычных человеческих чувств, мы не думали ни о чем, кроме смерти. Гитлер и Ева, когда они умрут… когда и как умрем мы. Внешне Ева Браун держалась все так же спокойно, почти бодро. Но однажды она пришла ко мне, взяла мои руки в свои и сказала приглушенным, дрожащим голосом:
«Фрау Юнге, мне так безумно страшно! Поскорее бы все это кончилось!»
В ее глазах отразилось страдание, которое она до сих пор скрывала.
Она написала последнее письмо любимой подруге Герте в совсем ином тоне, чем то, что отослала три дня назад.
Моя дорогая, милая Герта!
Это мои последние строки, последняя весточка от меня живой. Я не могу заставить себя написать Гретль, так что ты уж поговори с ней осторожно. Я собираюсь прислать тебе мои украшения и прошу тебя раздать их в соответствии с моим завещанием, которое хранится на Вассербургерштрассе. Надеюсь, вам это поможет продержаться на плаву какое-то время. Пожалуйста, уезжай из Бергхофа, если только можешь. Все подходит к завершению, и тебе очень опасно будет там оставаться.
Мы тут намерены бороться до последнего, но боюсь, конец все ближе. Не нахожу слов, чтобы описать, как мне больно за фюрера. Прости, пожалуйста, что письмо такое сумбурное, но меня окружают шестеро детишек Г. [Геббельс], а они не способны сидеть тихо. Что еще сказать? Я не могу понять, как до такого дошло, но в Бога после этого верить невозможно!
Человек ждет, чтобы забрать письмо, — вся моя любовь и наилучшие пожелания тебе, мой верный друг! Передай поклон моим родителям, приветы всем моим друзьям. Я умру, как жила.
Мне не тяжело это. Ты же знаешь.
Люблю и целую всех, ваша Ева
Может быть, все снова станет хорошо, но он утратил веру, и я боюсь, что надежды наши напрасны.
Ева утратила веру в Бога, а Гитлер утратил веру в победу. Но она непоколебимо стояла на своем: «Я умру, как жила. Мне не тяжело это. Ты же знаешь». Что тут еще скажешь, кроме ласковых банальностей?
Моя мать едва ли могла найти утешение в письмах. Помню, как она показывала мне записку от тетушки Лиди на разглаженном бумажном пакете. «Gibt’s kein Papier!» — нацарапала моя двоюродная бабушка. Бумаги нет.
Мама, хоть и мучилась беспокойством о своей семье в Гамбурге — жертвах войны, которой она никогда не понимала, — но цеплялась за привычный мир ежедневных хлопот, «свой распорядок», как она это называла: стирку, готовку, мытье посуды, полировку мебели (включая детское пианино «Бехштейн», чуть ли не единственную вещь, привезенную ею из родительского дома в память о мечте своей юности стать певицей). Она застилала постели, штопала и перештопывала плотные фильдеперсовые чулки, уродовавшие ее стройные ноги, исхитрялась стряпать какие-то съедобные блюда из яичного порошка, картофеля, репы и спама[33], отдавала мне свой паек масла и молока, чтобы я выросла большой, сильной девочкой (так оно и вышло). Но эти лишения были ничтожны по сравнению с тем, что терпела ее семья, роясь в развалинах Гамбурга в поисках еды, дров и даже бумаги.
Подробности важных событий в Германии, передвижения войск, наступление Советской армии на Берлин путались в голове моей матери, которая и географическую карту-то с трудом разбирала. Она мало знала о происходящем — само собой, новости в газетах и на канале ВВС излагались предвзято и с чрезмерным оптимизмом, — а я не знала ничего. Для меня гораздо важнее было, что на эту неделю приходился мой пятый день рождения. Я получила подарок от родителей: маленький столик где-то в три дюйма длиной и два стульчика к нему для моего кукольного домика. Ребенком я не слишком любила играть в куклы, но до сих пор вижу эти подаренные мне игрушки так ясно, словно они стоят передо мной на письменном столе.
Позже в то же воскресенье 22 апреля, в 3.30 пополудни, Гитлер в последний раз собрал военное командование трех армий на совещание. Он перевозбудился, а затем впал в истерику. Он вышел из себя, сыпал проклятиями, обзывал своих командиров (Кейтеля, Йодля, Кребса и Бургдорфа) никуда не годными растяпами, трусами и предателями, бушевал и орал до полного изнеможения. И наконец, согласился — когда ему сказали, что русские уже вступили на северную окраину города, — что продолжать бои бессмысленно. Как только припадок прошел, он рухнул в кресло, тихо всхлипывая, и отдал приказ о всеобщем отступлении, а затем удалился к себе, оставив потрясенную аудиторию в недоумении.
Вслед за тем имел место эпизод, увенчавший годы, проведенные Евой подле Гитлера. После долгих лет притворства и скрытности фюрер показал, что любит и ценит ее. Он вызвал к себе двух оставшихся секретарей, Траудль Юнге и Герду Кристиан, свою личную повариху Констанце Манциарли и Еву Браун. Фрау Юнге записала, что произошло дальше:
Лицо Гитлера, лишенное всякого выражения, с потухшими глазами, напоминало маску смерти. Он сказал: «Идите и собирайтесь сейчас же. Через час самолет заберет вас на юг. Все потеряно, безвозвратно потеряно». [«Es ist alles verloren, hoffnungslos verloren».]
Ева Браун первой стряхнула с себя оцепенение. Она подошла к Гитлеру — который уже схватился за ручку двери, — взяла его за обе руки и сказала с успокаивающей улыбкой, как говорят с малыми детьми: «Полно тебе, ты же знаешь, что я остаюсь с тобой. Я не позволю тебе отослать меня прочь».
Тут глаза Гитлера вновь наполнились светом, и он сделал нечто такое, чего никто, даже самые близкие друзья и доверенные служащие, никогда, ни разу не видел: поцеловал Еву Браун в губы.
Он поцеловал Еву Браун в губы. Не поцеловал, как обычно, ручку, едва скользнув губами по коже, не символически, не из формальной любезности, но по-настоящему, как любовник, в губы. Он признался в любви, показав женщинам, перед которыми десять лет соблюдал приличия, что она его избранница, его спутница, его возлюбленная. Он преодолел свои внутренние комплексы, признав и почтив ее недвусмысленным публичным жестом. Это был ее триумф, ее звездный час.
Потом Гитлер сказал: «Мне невыносимо тяжело произнести это, но так уж сложилось: я не хочу оставаться и умереть здесь, но у меня нет выбора».
Фрау Кристиан и я ответили почти в один голос: «Мы тоже остаемся!»
Гитлер внимательно посмотрел на нас: «Прошу вас, уезжайте!» Но мы только покачали головами. Он пожал каждой из нас руку. «Хотел бы я, чтобы мои генералы обладали вашей храбростью!»
Даже фрейлейн Манциарли, которой было нечего больше делать на кухне, не пожелала покинуть Берлин.
