Боже мой! В течение 40 лет я был участником множества конференций, но запомнились мне только эти нелепые доклады!

Я продолжал заниматься борьбой и в 1945 году вновь завоевал звание чемпиона Грузии по французской, а затем и по вольной борьбе. Продолжал готовить я кое-какие материалы для диссертации. Но тут вернулся из армии бывший заведующий этой кафедрой коммунист и зануда Кузовлев. Кравчик был переведен на должность заместителя директора по учебной части, а Кузовлев стал моим руководителем. Мои заготовки по борьбе он отложил в сторону, заявив, что не может быть руководителем темы, в которой не разбирается, и предложил мне заняться новой — «Метание гранат в горах». Не зная, как к ней приступить, я начал с того, что поехал зимой в Бакуриани и фотографировал студентов, метавших по моей просьбе гранаты вверх и вниз на лыжном трамплине. Помимо этого я делал съемки Всесоюзных соревнований по слалому.

По приезде в Тбилиси я зашел в редакцию газеты «Молодой сталинец» и показал ответственному секретарю Лазарю Андреевичу Пирадову мои фотографии, и он сразу же предложил мне вакантную должность фотокорреспондента.

Уехав из Москвы в декабре 1940 года, на другой день после импровизированной свадьбы, я вернулся в Орджоникидзе к месту службы.

Мама в коротеньких письмах раз в месяц с немецкой пунктуальностью сообщала мне домашние и семейные новости. Вскоре после начала войны в Орджоникидзе приехала моя жена, а в начале сентября — моя теща Анна Васильевна. Чтобы достать железнодорожный билет, ей пришлось обратиться за помощью к Александру Яковлевичу. От тещи я узнал, что мама и Валя — жена моего брата Миши, с только что родившейся дочерью Леночкой отправлены в Куйбышев. Это были последние сведения о родных мне людях. Потом, уже в конце декабря 1941 года, состоялся разговор по телефону с Александром Яковлевичем. Затем последовало все то, что уже описано в главе «Моя война».

7 мая 1945 года команда борцов из Грузии отправилась в Москву на соревнования. 9 мая на всех железнодорожных станциях наш поезд сопровождало народное ликование. Война кончилась!

Перед отъездом в Москву я зашел к Василию Яковлевичу Эгнаташвили в Верховный Совет. Он встретил меня как обычно очень приветливо: «А, Ваня, Ваня, заходи! Как ты живешь? В Москву едешь? В Москву, в Москву… К Саше? Очень хорошо! — говорил он, прохаживаясь по своему огромному кабинету. — Саша все жалуется на болезни. Он думает, что болен; он куда здоровее меня, а я не жалуюсь. Он просто мнительный…» Василий Яковлевич любил повторять одно и то же. Время от времени, затягиваясь папироской, он останавливался, растягивал рот, сильно дул, при этом дым выходил из уголков рта в разные стороны, наподобие сомьих усов.

На вопрос о судьбе моей мамы он отговорился незнанием: «Саша знает, он знает, ты у него спроси. Правда, он думает, что он болен…» — так напутствовал меня Василий Яковлевич.

Во всяком случае, я узнал, что Александр Яковлевич живет в новой квартире, в доме, где размещен известный всему Союзу ресторан «Арагви», и номер его телефона.

Прибыв в Москву, я тотчас позвонил по телефону и пошел на улицу Горького. На улице меня поджидала все та же моя няня Настя, с глазами полными слез. Отчим жил на втором этаже, квартира выходила окнами на Моссовет.

В глубине души я верил, что под покровительством такого мужа с моей мамой не должно было случиться большого несчастья, но, увидев скорбную позу Александра Яковлевича и его влажные глаза, понял, что ошибался. Оказывается, мама была арестована в Куйбышеве и умерла в лагере еще в декабре 1941 года на третьем месяце заключения. С тех пор прошло уже более четырех лет. Они свое отгоревали, и их слезы и скорбь были соболезнованием мне по поводу ее гибели. Но они знали, что мне предстоит испытать еще один, едва ли не больший удар судьбы…

На вопрос о Мише, отчим мне дал телефон Валиной тети, у которой я спросил: «Как найти Валю?» Ответ ее сразил меня: «Как только она узнала, что Миша убит, она уехала к маме в Лыткарино…» — сказала она. Я зарыдал в голос, глядя на меня, и они заплакали.

Так в течение нескольких минут я узнал, что погибли самые близкие мне люди, при этом мою мать убила та же социальная система, защищая которую погиб мой брат Михаил. Горе мое было безмерным…

Еще Герцен в «Былом и думах», говоря о русском патриотизме, предупреждал, что нельзя отождествлять любовь к Родине с любовью к правительству. Большевики очень ловко сумели совместить два этих понятия. Убрав из призыва «За веру, царя и отечество» нравственные начала, они провозгласили лозунг «За Родину, за Сталина!» За Сталина погиб Миша, из-за Сталина погибла, как преступница, преданная Сталину мама.

Я остановился у Александра Яковлевича. Утром на звонок я открыл дверь полковнику КГБ. Он осведомился у меня: «Встал ли генерал?» Под шинелью на кителе у него оказалось множество орденских колодок. Это был парикмахер, он пришел побрить Александра Яковлевича. После завершения процедуры отчим предложил ему выпить рюмку коньяка. Полковник отказался, сказав: «Нельзя мне. Я иду к Лаврентию Павловичу».

В борцовском турнире я не участвовал, вместо меня выступал запасной.

Вечером Александр Яковлевич осведомился, хочу ли я обедать дома или предпочитаю сходить в «Арагви». Мне не хотелось идти в ресторан. Тогда он позвонил в управление и заказал обед-ужин.

Через полчаса пришел знакомый мне еще до войны шофер отчима Надаев и принес два огромных запломбированных термоса. Мы сердечно поздоровались. Он попросил помочь поднять остальное, и мы принесли еще термос и пакеты, все под пломбами.

Как доверчиво было Главное управление охраны, когда мы прямо из Заречья, без всяких дополнительных проверок, посылали оттуда продукты к столу Сталина. Сейчас же во всей системе культивировалась взаимная подозрительность.

Рассказывая о маме со многими умолчаниями, мой отчим как бы оправдывался передо мной за ее гибель. Многое он не договаривал, и я должен был догадываться о тайнах, которые нельзя доверять словам.

Арест матери санкционировал Берия. Сталину, видимо, доставляло удовольствие унижать человеческое достоинство даже преданных ему людей и под страхом смерти заставлять их, пренебрегая всеми нравственными категориями, славословить его и гнуть перед ним с благодарностью спину.

Известно, что многие из ближайшего окружения Сталина прошли через это тяжкое испытание: Молотов, Калинин, Поскребышев, Ворошилов были унижены арестом жен. У Орджоникидзе и Кагановича были репрессированы братья. Впрочем, Сталин не благоволил и к своим родственникам и свойственникам. Все те, кто по наивности полагали, что близость и проверенная годами преданность позволяли им в чем-то не соглашаться с вождем или возражать ему, — были обречены. Где-то я читал, что Алеше Сванидзе, брату его первой жены, Сталин предложил сделку: освобождение из тюрьмы в обмен на его извинение. Сванидзе ответил, что ему не в чем извиняться. Когда вождь узнал ответ, он сказал: «Ишь, какой гордый, не хочет извиняться, тогда пусть умирает!» Был репрессирован Реденс — муж сестры Надежды Аллилуевой и сестра Алеши не избегла той же печальной участи.

Из скорбного рассказа Александра Яковлевича я понял, что он проиграл схватку с Берией за мою мать, арбитром которой был сам Сталин, и что отчим приобрел в лице Лаврентия врага.

Впрочем, Сталин не перестал доверять Александру Яковлевичу: в военные годы ему поручались чрезвычайно ответственные дела — организация хозяйственной стороны Тегеранской, а затем и Ялтинской конференций. Но еще до окончания великой битвы, Берии удалось добиться решения отправить Александра Яковлевича в Крым. Для того чтобы должность соответствовала званию, там специально было создано управление КГБ, начальником которого мой отчим и стал.