Чтобы создать на новом месте привычный микроклимат, Александр Яковлевич купил небольшую дачу, выписал семью дочери Тамары. Но его деятельная натура не находила объектов реализации своего хозяйственного таланта, потому он подчас вмешивался в дела, не входящие в его компетенцию.
С древних времен существует нравственный кодекс мужчины, который включает непреложные правила поведения при нанесении ущерба чести рода, семьи, не говоря уже о личном оскорблении. Во всех этих случаях мужчина обязан реагировать однозначно — смыть кровью обиду или каким-либо иным способом наказать оскорбителя. Чувство мужчины, ответственного за род, воспитывалось на Кавказе с самого раннего детства.
По дороге в Тифлис Александр Дюма остановился в Кизляре, где начиналась русская линия, т. е. располагались войска для отражения набегов дагестанских горцев. Его поразило, что пятилетние мальчуганы носили на поясе кинжалы. Так народная педагогика готовила будущих борцов, защитников чести и достоинства рода.
Александр Яковлевич, конечно же, считал себя во всех смыслах мужчиной, не зря же он, будучи еще нэпманом, носил свой любимый браунинг, хотя своей мощью мог подавить любого.
Берия нанес отчиму страшное оскорбление — арестовал доверившуюся ему, верную и преданную Сталину, ни в чем не повинную женщину — его жену. Сталин же поддержал Берию.
Кодекс мужчины повелевал идти до конца, вплоть до самопожертвования (как это сейчас делают те же армяне и азербайджанцы в Нагорном Карабахе), хорошо это или плохо — другой разговор. Александр Яковлевич не выполнил долга мужчины, что родило в нем навязчивую идею, ломавшую и разъедающую его как личность изнутри.
Возможно, внутренне он искал и находил для себя оправдания. Например, такое: сохранив себя, он смог бы облегчить или изменить участь моей мамы. Наверное, мысленно он не раз доходил до убийства Берии. Во всяком случае, впоследствии я всегда чувствовал с его стороны постоянное внимание и поддержку, и в то же время подспудную потребность получить именно от меня, единственного оставшегося в живых, — своеобразную индульгенцию.
Я понимал это состояние и убеждал его в том, что им было сделано все возможное для предотвращения тяжкой участи мамы.
По-видимому, Сталин обладал страшной волей, которая мяла и крошила всех, кто контактировал с ним. Сломала она и Александра Яковлевича, приговорив его на всю оставшуюся жизнь к самоедству, которое, в конце концов, его и погубило.
Неотступные мысли угнетали моего отчима. Постоянный стресс не мог не отразиться даже на таком могучем организме. Гипертония и сахарный диабет стали причиной постоянных недомоганий, и перед окончанием войны он решил вернуться в Тбилиси.
Как-то весной 1947 года — уже в Тбилиси — открыв по звонку дверь, я остолбенел: на пороге стоял полковник КГБ. Но меня успокоили слова: «Генерал ждет Вас внизу». Мы с Александром Яковлевичем сердечно встретились прямо на проспекте Руставели. Он прибыл в Тбилиси в салон-вагоне с автомашиной, которая была привезена в специальном вагоне-гараже.
Александр Яковлевич решил жениться, и ему понадобилось мое одобрение. Пожаловавшись на здоровье и посетовав на отсутствие ухода за ним, он сказал, что, конечно, Лилли ему никто не заменит, но… Одним словом, кто-то заочно сосватал ему невесту, и он попросил меня поехать с ним на смотрины. Я был тронут его деликатностью, ведь со дня смерти мамы прошло более пяти лет, но поехать отказался.
История эта закончилась странно. Он довез свою новую суженую до Москвы и прямо из салон-вагона пересадил ее в обратный поезд.
В следующий мой приезд в Москву он велел мне забрать все вещи, которые принадлежали маме.
Когда я приехал в Москву на очередное соревнование по борьбе уже весной 1948 года, в его квартире жила Тамара с семьей, а Александр Яковлевич окончательно перебрался в Заречье. Он выслал за мной машину. Я застал отчима лежащим на кровати в генеральской форме, со вложенной за воротник и манжеты ватой. В каждой комнате висел градусник. Александр Яковлевич то и дело осведомлялся о температуре. В подвале дачи была котельная, и к истопнику часто бегали посыльные, требуя то поддать жару, то залить топку, чтобы температура в доме была в пределах 21–22 градусов.
Болезни его обострились. В Заречье зачастили медицинские светила из Кремлевской больницы, привозились лекарства, но они оставались нетронутыми. Александр Яковлевич следовал советам приватного врача и пользовался медикаментами из обычной аптеки.
Еще в бытность моей мамы дом в Заречье время от времени обслуживала пожилая женщина Нюра, иной раз ей поручали готовить незамысловатую еду. Теперь он готовил себе сам, не доверяя даже этой женщине. В тот день, когда я там был, Александр Яковлевич потушил для себя к обеду индюшачью печень на воде.
Проработав более 17 лет на Лубянке, Александр Яковлевич, видимо, много знал о лабораториях, где изготавливались и применялись всевозможные яды, о различных способах пищевого, лекарственного или связанного с температурой отравления каким-либо газом. Иначе совершенно непонятно, зачем ему было необходимо поддерживать постоянную температуру в комнатах и для чего предназначалась вата за воротником и манжетами. Очевидно, мой отчим боялся Берию.
Сейчас я думаю, что в борьбе за свою жену отчим не был сдержан в своих эмоциях, и Берия затаил на него злобу. Другой причиной ненависти было и то, что Александр Яковлевич попал в центральный аппарат НКГБ раньше, нежели Берия возглавил это ведомство, т. е. был «не его человеком», что, естественно, раздражало шефа, прекрасно знавшего Александра Яковлевича еще по Тифлису. Скорее всего, именно с его подачи Хрущев «узнал» в генерал-лейтенанте госбезопасности духанщика, который был не ко двору.
Александр Яковлевич был бесконечно предан Сталину, и Сталин в свою очередь доверял своему младшему сводному брату — Саше (моему отчиму). Но эти отношения никак не устраивали Берию, этого коварного человека. Первым сокрушающим ударом был привычный прием — арест жены. Вторым — отстранение от Сталина, назначение его в Крым. Но Берия не останавливается до тех пор, пока полностью не уничтожит противника…
Александр Яковлевич, вспоминая о маме, задумавшись, часто напевал романс: «Вернись, я все прощу»… Но дальше первых двух строк дело не шло: он то ли не знал слов, то ли они не соответствовали его тоскливому настроению. Опять у нас возникал разговор с тем же подспудным смыслом: «Не думаю ли я, что он предал маму и не сделал все возможное для ее спасения?» Иногда беседа принимала отвлеченный характер — об аресте Юлии Исааковны — жены Яши Джугашвили, в то время когда Яша находился в немецком плену… Мы говорили и о гибели других близких Сталину людей.
Разговоры велись с долгими многозначительными паузами и были мучительны для нас обоих. Мать пропала. Мне было искренне жаль любимого мной человека и не в чем было его прощать, но сам себя он, видимо, не мог оправдать и простить. Это было тягостно.
Правильно заметил Хрущев, «духанщик» никак не подходил к среде профессиональных интриганов, лицемеров и убийц. У Александра Яковлевича, в отличие от них, помимо прочих отличных качеств была и ранимая совесть. Не сумев защитить мою мать, он своим авторитетом не раз покровительствовал и, видимо, спасал меня. Его звонок в КГБ Орджоникидзе после ареста мамы прикрыл меня от возможных репрессий. После того как он нашел меня в Тбилиси, проживающим на чердачной мансарде института физкультуры, с его подачи его родная дочь Тамара предложила мне занять пустующую квартиру. Приехав второй раз в Тбилиси, он сознательно демонстрировал свое внимание ко мне, не говоря уже о такой деликатности, как мое одобрение на его третью женитьбу.
Мне думается, что даже после его кончины, когда в 1951 году из Тбилиси выселяли массу людей, в том числе имеющих родственников за границей или детей репрессированных, только его предварительное «прикрытие» спасло мою семью от вторичной ссылки.
31 декабря 1948 года, после продолжительной голодовки Александр Яковлевич скончался. Сначала он ограничивал себя в пище, затем перестал есть, а в последние пять дней отказывался от питья.
