— Шен кристедзагло! («Ты Христов пес» — по-грузински это звучит как несерьезная ругань.) Почему ты ругаешь меня?

А Дата, будто бы не стерпев, отвечал:

— Ты для меня мальчишка, которого я на руках носил. Вот сниму с тебя штаны и надеру задницу, чтобы она стала красной, как твой флаг!

Эта шуточная перебранка всех развеселила.

Дата сказал Сталину:

— При встрече я бы тебя не узнал. Спасибо Саше, а то бы я так и умер, не повидавшись с тобой.

Потом было грузинское застолье, где это трио пело старинные грузинские песни аробщика «урмули» и пахаря «оровела». У всех троих был хороший слух, как у большинства грузин, приученных с детства петь в три голоса.

Видимо, Сталину доставила удовольствие эта встреча, при рассказе о ней отчим то и дело улыбался в усы. В заключение вождь пригласил Дату посетить ноябрьский праздничный парад. Отчим купил ему теплое пальто, и в сопровождении моего брата Миши Дата отправился на трибуны Красной площади. Часа через полтора после начала демонстрации Дата сел, достал свой ножик, плюнул на каменную трибуну и принялся об нее точить лезвие.

— Что ты делаешь, Дата? — растерявшись, спросил мой брат.

На что Дата ответил:

— Долго они еще будут ходить по кругу? У меня закружилась голова. Некоторые плакаты проносят в третий раз…

Самым большим многолюдьем для Даты являлся горийский базар, и он, видимо, не представлял себе, что по одному и тому же месту может проходить так много разных людей.

Вскоре Дата уехал обратно в Гори. Перед отъездом Миша подарил ему свой ножик и сказал, что старый он может выбросить. Дата покачал головой и стал ему рассказывать историю, которая однажды произошла с ним в поезде по пути из Гори в Тбилиси…

Летом в Заречье приезжала из Тбилиси дочь Александра Яковлевича Тамара с мужем Гиви Ратишвили. Оба они были прекрасными людьми. Тамара, как и ее брат, была писаная красавица с правильными чертами, добрыми карими глазами и роскошными вьющимися темно-каштановыми волосами. Гиви был потомком дворян и князей (со стороны матери, урожденной Радиевой) — постоянно ироничный, обожавший шутки и розыгрыши, что часто раздражало Тамару, особенно когда это касалось ее родственников.

Тамара считала, что приобщение к фамилии Эгнаташвили должно было льстить самолюбию Гиви. Он же добродушно вышучивал ее фанаберию, и говорил, что это она, простолюдинка стала дворянкой благодаря браку с ним; подобные пикирования порой приводили к ссорам.

Конечно, у Гиви Ратишвили было значительно больше оснований гордиться своей родословной. Среди его родственников было немало просветителей и выдающихся людей. Один из его дальних родственников — князь Ратиев, был женат на светлейшей княгине, фрейлине императрицы Александры Федоровны, правнучке предпоследнего царя Грузии Ираклия II, Эке Грузинской. Князь Ратиев был комендантом Зимнего дворца в дни Октябрьской революции. За то, что князь не допустил разграбления Эрмитажа восставшими рабочими, он получил от большевиков благодарность, опубликованную за подписью Зиновьева в газете «Правда»!

Как это удалось князю Ратиеву, рассказал мне недавно ныне здравствующий 92-летний профессор, хирург, его двоюродный брат Габриель Иосифович Ратишвили, который во время Октябрьской революции учился в военно-медицинской академии в Петрограде: «25 октября была в городе стрельба. Я волновался, но не пошел в Зимний дворец. 26-го я пришел туда повидаться с Иваном Дмитриевичем. Он мне сказал: „Габо, ты знаешь, вчера я чуть не погиб. Сижу я у себя в комнате и вдруг слышу шум на иорданской лестнице. Выхожу, и что я вижу? По лестнице поднимается чернь. А у меня никакого оружия. Только шпоры… Что делать? Я топнул ногой и закричал: „Мерзавцы! Вон отсюда!“ Представляешь, они ушли. А ведь могли… Ведь у меня не было никакого оружия — только шпоры. Вчера я чудом спасся“».

Такой вот удивительный факт.

Иван Дмитриевич Ратиев умер несколько лет назад глубоким стариком в Тбилиси. За его подвиг коммунисты дали ему возможность умереть собственной смертью. Незадолго перед кончиной у него побывал репортер молодежной газеты. В статье об Иване Дмитриевиче было написано, что в квартире гостеприимного хозяина никогда не закрываются двери. Это было чистейшей правдой, ибо князь Ратиев жил в проходной комнате.

Приезд Тамары и Гиви был для всех праздником, особенно для Александра Яковлевича, который души не чаял в их сыне, маленьком Гураме. Празднуя это событие, прежде чем выпить за здоровье своего внука, он неизменно требовал, чтобы Тамара принесла его, и опускал его маленькую пипульку в свой бокал.

Став работником НКГБ, Александр Яковлевич выписал из Фороса бывшего работника своего винного склада Колю Ардгомелашвили, который к тому научился управлять автомобилем. Коля стал личным шофером моего отчима — сидел за рулем персонального «Кадиллака». Сестрой-хозяйкой Александр Яковлевич назначил мою няню Настю, которая в свое время еще в Тифлисе присматривала за моим дядей Костей — профессором музыки. Грикул и Коля получили какие-то кагебистские звания, после чего Грикул неизменно носил на животе кобуру с пистолетом. Александр Яковлевич привечал людей, верных ему. Не захотел он расстаться и со своим хозяйством, находя время для посещения фермы и парников. Он даже не назначил себе заместителя, а всегда сам наблюдал и заботился об обширном хозяйстве.

Пригретый сталинским солнцем оазис я покинул в 1941 году, в январе.

Когда я вернулся после окончания войны в Москву, над семьей Эгнаташвили начинали сгущаться сумерки, а когда «солнце» погасло, чуть не случилась ночь. Но об этом после…

Для нашего военного факультета 1937–1938 годы, да и первая половина 1939-го, были веселыми и беззаботными. Мы стреляли из винтовок и пулеметов, изучали оружие, тренировались во многих видах спорта, соревновались, ездили в зимние и летние лагеря, участвовали в альпиниаде, занимались в школе инструкторов альпинизма — и все это в здоровом, дружном коллективе сверстников, друзей. Высокая стипендия давала материальную независимость. Что еще нужно молодому человеку для счастливой жизни? Ну, конечно, женское общество.

В другом флигеле института располагалось общежитие студенток института… Правда, в отличие от нынешних старшеклассниц, наши подруги были недотрогами, вели себя весьма достойно, но романов было предостаточно. Более серьезные отношения у меня и моих братьев были со скучающими по ночам в Заречье женами чекистов.

Борьбу, которая явилась причиной перехода в институт физкультуры, мне пришлось забросить из-за того, что нужно было сдавать нормативы по прыжкам с трамплина (фото 62), игре в хоккей с мячом (а я еле стоял на коньках). Три раза в году мы участвовали в парадах: ноябрьском, майском и в день физкультурника. На подготовку к ним тоже уходило много времени.

Большой объем часов в учебном плане уделялся военным предметам, так как мы должны были получить необходимые для командиров взводов и рот знания и навыки. Мы изучали уставы строевой, боевой, караульной и гарнизонной службы, штыковой бой, самозащиту без оружия, материальную часть стрелкового оружия, тактику и прочие премудрости, то есть готовились к будущей неминуемой войне.

Мы с увлечением и полной верой распевали при ходьбе в строю слова беззаветного, восторженно-глуповатого марша Буденного: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер. Сумеем кровь пролить за СССР!», авиационного марша, где «вместо сердца — пламенный мотор», или «враг, подумай хорошенько прежде, чем идти войной. Наш нарком товарищ Тимошенко — сталинский народный маршал и герой!», или еще: «и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом» и прочее, и прочее…

Боже, какой я был щенок и дурак! У меня была мечта, с которой я никогда и ни с кем не делился. Наша квартира была еще на Красной площади в помещении нынешнего ГУМа; иной раз я бывал там, потому не исключалось, по моему мнению, возможность встретиться со Сталиным. Почему-то я представлял его вместе с Ворошиловым, как на известной картине, где они вдвоем прохаживаются в Кремле. И вот я, увидев эту парочку, беру под козырек, делая равнение на них, печатаю шаг на полную ступню, приветствую моих богов. Если в стране был культ, то в нашей семье Сталин был истинным Богом. В моих мечтах Сталин, естественно, обращает на бравого курсанта внимание… Дальше в доверительной беседе я говорю ему, как мы все его обожаем, только надо быть немного помягче со своими людишками…