— Да, они вам правильно говорили, книги вырастают из моих рассказов там, в концлагере. День за днем толковал я всем этим молодым парням о славной истории рабочего класса Чехословакии. Сначала думал провести обычные общие беседы, потом, чтобы было интереснее, стал называть имена, давать характеристики, описывать обстановку. Тут я увидел, что такая форма более доходчива, легче воспринимается, увлекает. А ведь каждый агитатор должен прежде всего увлечь слушателей. Ничего не стоит тот агитатор, у которого слушатели зевают или считают мух на, потолке. Слова агитатора, как бы правильны они ни были, ничего не стоят, если они никого не увлекут, не заставят задуматься. Вот это-то и привело меня к мысли рассказывать о своей жизни, о своих родных, о друзьях юности, о товарищах по борьбе. И когда я увидел интерес в главах слушателей, я сказал себе: Тонда, вот теперь ты агитатор, как положено коммунисту. Говори так…

На миг высокий, костистый человек с большими оттопыренными ушами, сидящий против меня, задумывается, барабаня по столу крепкими ногтями худых пальцев. Чувствуется, что он переносится в те жуткие дни в концлагере, когда он в полутьме вонючего барака воскрешал в памяти дни своей юности, молодости, дни, до краев полные борьбы, когда к нему и молодым его слушателям за высокий бетонный забор, за колючую проволоку, за провода, заряженные смертоносным током, приходили из прошлого его друзья и соратники и образы их, воскрешенные его рассказами, овладевали умами слушателей, вливали в них веру.

— Я рассказывал по вечерам много дней, — звучит глухой задумчивый голос. — Рассказывая, я сам переживал былое, будто наяву… Славная история рабочего класса Чехословакии… Ведь по-настоящему ее никто еще и не написал. И мне все чаще стала приходить мысль, что вот для них, для молодежи, которой предстоит строить новую жизнь, надо бы все записать. И еще тогда, в концентрационном лагере, я решил, что обязательно напишу, как только будет возможность. В самые тяжелые дни я верил, что Красная Армия рано или поздно освободит нас…

Сбылась эта мечта старого коммуниста. Однажды в яркий день ранней весны советские танки загремели на подступах к Заксенхаузену. Их пушки разнесли бетонную стену. Истощенные, едва стоящие на ногах люди в полосатой одежде обнимали перепачканных автолом и, как казалось, промасленных до самых костей танкистов. Мужчины плакали как дети. Тогда из толпы освобожденных узников вышел высокий, прямой, очень худой человек с крупными чертами продолговатого лица и, подойдя к командиру части, отрекомендовался как руководитель подпольного комитета заключенных: Антонин Запотоцкий.

Сразу же после освобождения, даже как следует и не отдохнув после пятилетнего заключения, по его словам «отдыхая за работой», революционер окунулся в партийные дела. Он стал председателем революционных профсоюзов Чехословакии.

В дни контрреволюционного путча в 1948 году, когда лидеры реакционных партий попробовали взорвать изнутри народную демократию, Запотоцкий был поставлен во главе рабочих комитетов и, действуя сурово и мудро, сочетая в себе человечность с непримиримостью к врагам республики, был одним из тех, кто, возглавляя тружеников, помог превратить контрреволюционный путч в новую победу народного строя.

С июня 1948 года Антонин Запотоцкий стал председателем кабинета министров чехословацкого правительства, а с марта 1953 года был избран президентом республики.

И, уже находясь на этих высоких постах, ведя огромную партийную и государственную работу, он, человек неиссякаемого трудолюбия и высокой организованности, продолжал трудиться над созданием цикла романов, в которые он переплавлял свои устные рассказы, некогда увлекавшие молодых узников Заксенхаузена.

— Когда же вы находите время?

Крупный волевой рот собеседника трогает едва заметная улыбка.

— Еще когда был рабочим, научился рано вставать, а в мои годы это искусство легко дается. Встаю в четыре утра — и за письменный стол. Отличное время для работы: Прага спит, тишина, голова свежая. К началу моего официального рабочего дня вот тут, — он постучал рукой о тумбочку, где стоял внутренний телефон, — вот тут уже стопка исписанных листов… А пишется легко. В годы заключения я все обдумал. Сцены из прошлого встают перед глазами. Я уже знаю заранее не только, что сделает или что скажет тот или другой персонаж, но и как сделает, как скажет… А как же, ведь это все мои друзья, все, что написано, прошло перед глазами.

— Ладислав Будечский — это…

— Да это мой отец Ладислав Запотоцкий. В романах «Рассвет» и «Встанут новые бойцы» я постарался нарисовать зарождение и развитие рабочего движения… Встанут новые бойцы… Вы знаете, это откуда? Это из старой чешской рабочей песни. Все мы в юности любили ее певать.

— А Тонда, Тоник?

Собеседник усмехается. В глазах его, смотрящих из-под крутых надбровий, появляется юношеская усмешливость.

— Ну, а это я. Конечно, не совсем «я», тот, прежний.

С тех пор много пережито, прочтено, жизнь меня кое-чему научила. «Я» теперешний, разумеется, не мог в процессе писания романа не вмешиваться в жизнь «я» прежнего. Но реальная канва сохранена, хотя и приходилось вышивать по ней новый рисунок…

Нельзя было не удивляться яркости памяти этого немолодого уже человека. О героях своих романов он говорил как о живых или живших и охотно рассказывал, что с ними произошло после того, как он закончил о них повествование и они как бы вышли за пределы его книг. В маленьком его кабинетике тут и там стояли небольшие, характерные, сделанные не без юмора скульптурки, вылепленные из какого-то необыкновенного материала. Оказалось, эти скульптурки Антонин Запотоцкий сделал сам… из хлеба. Впервые он применил этот необыкновенный скульптурный материал в концентрационном лагере Заксенхаузен и убедился в его достаточной выразительности. Так вот, рассказывая о судьбе одного из героев книги «Бурный 1905 год», о Франтишеке Габане, он показал на одну из своих фигурок и сказал:

— Это он. — И добавил: — Жаль, в жизни он все-таки плохо кончил.

Рассказывая о прототипах героев, собеседник, как и в книгах, ярко проявлял свой типично чешский характер, умея сочетать сочный юмор с мягкостью, с прямотой, а иногда и прямо с беспощадностью суждений.

Любопытный эпизод. В те дни в одном из московских толстых журналов была помещена рецензия по поводу только что переведенной на русский язык и вышедшей у нас книги «Красное зарево над Кладно». Есть в этой книге эпизод, в котором рассказывается, как жена руководителя забастовки, посаженного вместе с товарищами в тюрьму, после долгих, очень человечно и тепло описанных автором переживаний решается продать торговцу старой мебелью свой диван, чтобы иметь возможность носить передачи мужу и его товарищам. Критику, рецензировавшему книгу, эта сцена не понравилась, показалась фальшивой. Ну как же, столько переживаний, колебаний, раздумий из-за какого-то дивана. В журнале, который протянул мне Запотоцкий, эти критические замечания были отчеркнуты синим карандашом.

— Я очень прошу вас, передайте товарищу критику, что, как мне кажется, он напрасно назвал эту сцену фальшивой. Товарищ просто не представляет себе, что означал диван в комнате тогдашнего чешского рабочего. Если рабочий имел диван, соседки называли его жену пани — вот что, — говорит собеседник, с улыбкой посматривая на жену, немолодую, круглоликую, полную женщину.

Мы сидим уже за столом. Хозяйка радушно разливает чай.

— Ведь правду я говорю, Маня? Скажи товарищу Борису, каких тебе мук стоило расстаться с этим диваном.

Хозяйка улыбается, отчего простецкое лицо молодеет так, что даже на щеках ее обозначаются ямки. Смущенно опустив глаза, она утвердительно кивает головой.

Да, вот так из воспоминаний о прошлом, воскрешенном в многодневных рассказах в лагере, и родился необыкновенный цикл из четырех книг. Это тот счастливый случай, когда подлинность описанного не снижает художественных достоинств произведения. Реалистическая основа не лишает их образы яркости и типических черт. Наоборот, как мне кажется, придает рассказываемому большую ценность.